В этом была двойная ошибка. Самодержавие при всех недостатках было бесконечно лучше, чем революция. Оно, кроме того, оказалось способно исправиться и даже само перейти к конституции. Но победителей не судят, а «политики» победили. Конституцию они получили, и притом без революции.
Это было блестящей победой либерализма, и путь перед ним был открыт. Но хотя «Революция» благодаря уступке 17 октября свой главный шанс потеряла, она все-таки уступать не хотела. Потому сама конституция стала объектом ее нападений; кадеты же в ее глазах превратились в самых ее опасных врагов. Революционеры в этом были последовательны. Но что и самые кадеты, в этих условиях, стремились все-таки не разрывать с революцией и держать ее про запас – это уже остроумная тактика «настоящих политиков». Для дальнейших либеральных реформ революции больше не было нужно. «Политической свободы и социальной справедливости» стало легко добиваться практикой нового строя, простым его применением. Для проведения таких реформ не нужно было ни Учредительного собрания, ни конфликта с монархией. А кадеты все-таки вместе с революционерами продолжали колебать «конституцию»; они не хотели ее соблюдать, пока не добьются полного народоправства, с единой палатой и безвластным Монархом, с партийным правительством и с самодержавием партий. Ради этой цели толкая страну к ненужной для нее революции, они поступали как неосторожные люди, которые легкомысленно вводят в войну, а потом уверяют, что ее не хотели.
К счастью, тогдашняя власть оказалась достаточно сильна и решительна, чтобы до революции Россию не допустить. Начался конституционный антракт (1906–1917), но он России не спас. Через 10 лет революция все же пришла. Не либеральная общественность и не революционная партия тогда ее вызвали. Ее подготовили непосильная тяжесть войны и ошибки потерявшей в это время голову власти. Делом революционеров была только Октябрьская революция. После Февраля они принялись «углублять революцию»; они поступали с Временным правительством так же, как в 1906 году 1-я Дума поступала с царским правительством. Только большевики были последовательнее и потому победили. Но их большевистская революция была вредна потому, что ее цели были России не нужны. Во славу «теории» она осуществляла их силой; но такая победа полезных результатов дать не могла. И действительно, пока еще не достигнуто ничего из того, чего «Октябрьская революция» добивалась, – ни народовластия, ни равенства, ни господства трудящихся, ни коммунизма. В уродливой форме вернулась личная власть, привилегия «классов», хотя и других, всемогущество бюрократии, беззащитность народа и человека, т. е. все язвы старых порядков. Конечно, командные высоты оказались в руках новых людей; сложилась новая аристократия; новый двор и «угодники»; трудящиеся сделаны были полными париями; честолюбивые люди стремятся войти в бюрократию и властвовать над народом. Новые господа своей личной судьбой могут быть и довольны; но революция ставила не эти задачи, и потому не она победила. На общем несчастье выиграли только отдельные люди. То же бывает и во время войны. Но не ради этого ведут войны и приветствуют революции.
В этой истории особое место занимает «Февраль». Он поучителен для либеральной общественности. В Феврале свою революцию она, наконец, получила. Воскресла кадетская мечта о союзе либерализма с идеалистами революции. Новое правительство объявило ту же программу, которая излагалась в 1906 году. Были все старые лозунги: полновластное Учредительное собрание, четыреххвостка, отмена и смертной казни, и исключительных положений, уважение к правам человека, отчуждение частных земель; все, чего добивалась 1-я Дума, было возвещено в первой же декларации революции. В Феврале получила реванш 1-я Дума: торжественное собрание в память 27 апреля было символом этого. Ветеран 1-й Думы Винавер в политике Временного правительства узнавал и приветствовал 1-ю Думу. Он в этом был, может быть, прав.
Но не либеральной программой можно было справиться с Ахеронтом. В 1906 году такая программа действительно могла быть проведена, но только соглашением с существующей властью; но зато и проводить бы ее пришлось постепенно; в этой постепенности был бы залог ее прочности. Но провести эту программу сразу путем революции было квадратурою круга. Февральская либеральная революция, которая мечтала об этом, была обречена на гибель при самом своем появлении.
Положение Временного правительства, конечно, было исключительно трудно; но трудность была не в том, что приходилось одновременно реформировать государственный строй и войну продолжать. Ведь не внешний враг свергнул правительство. Этот враг предоставил России разлагаться самой. Сбросили февральское правительство не немцы, а большевики, которые сумели сначала понять, обмануть и использовать Ахеронт, а потом жестокой рукой его усмирить.
С Ахеронтом февральскому правительству надо было не спорить, а воевать; но поскольку оно в либеральные начала искренне верило, оно насилием управлять не хотело. А только так закрепляются революционные «достижения». Когда разрушена прежняя власть, восстановить взбаламученное государство можно только деспотическими, не либеральными мерами. Потому победоносные революции всегда враждебны и свободам, и праву. Революции ведут к диктатурам. Без диктатуры якобинцев Франция была бы разгромлена иностранною коалицией. Франко без жестокостей не смог бы справиться с революцией; и испанские республиканцы без таких же жестокостей не могли бы три года сопротивляться. Служить либеральным идеям, но вести к ним через революцию – значит начинать игру, где не может быть выигрыша. Непонимание этого, желание сделать революцию не только великой, но и бескровной, сделать ее торжеством «либеральных начал» – было причиной крушения, но зато и своеобразного обаяния февральских дней.
В первые дни революции я был приглашен к Карабчевскому на собрание адвокатуры. Керенский просил адвокатов помочь ему «поставить русское правосудие на недосягаемую нигде высоту». Собрание и сам Карабчевский с увлечением отдавались этому делу. В этой затее я не принял участия. Я находил, что революции – не подходящее время для исправления правосудия, что она по существу нарушение закона, права и справедливости; что потому и старания эти считаю бесплодными. На мой пессимизм на меня напустились, и более всех Карабчевский. На собрании были сливки интеллигенции; и они воображали, что «Революция» с уважением будет относиться к закону и праву и «поставит на недосягаемую высоту правосудие». В трогательном соответствии с этой мечтой создалась комиссия Муравьева, которая должна была судить бывших министров за нарушение ими тех законов, которые судящая их революция ниспровергла. Эта комиссия с своей противоречивой задачей стала символом этого времени.
Люди, которым в 1917 году пришлось управлять революцией, не годились на то, чтобы восстановить разрушенный ею порядок. У них не было нужной для этого способности к насилию и беспощадности, слишком много искренней преданности началам свободы и права. Недаром в 1917 году они революции не хотели и власти для себя не добивались. Власть пришла тогда к ним сама, против их воли. Но этого нельзя сказать про их единомышленников и предшественников, деятелей 1-й Государственной думы. Для управления революцией они так же мало годились; но, несмотря на это, они добровольно отталкивали возможность мирно осуществить свои цели и держали курс на революцию. А ведь для мирной работы им надлежало только оставаться самими собою; они «рождены» были для этого. Нужно было лишь не воображать, что они – вся страна; не закрывать глаза на то, что Монархия была благодетельной силой, что Дума не выше закона и что откроированная конституция более всего для самой Думы была нужна и обязательна; нужно было сознание, что для либеральной общественности сотрудничество с исторической властью было полезнее, чем продолжение наступательного союза ее с Ахеронтом. Нельзя было делать большего греха против либеральной идеи, чем стараться в тот момент «углублять» революцию. На этом «углублении» либерализм действительно сходился с революционными партиями, но зато этим он от себя отрекался и губил не только себя. Ибо это подготовило 1917 год.
