У руководителей общественности был и второй бесспорный канон; он гласил, что для кадетов допустимо соглашение только с более левыми партиями. В той же передовице от 2 марта Милюков предупреждал: «В некоторых влиятельных кругах, как кажется, все еще убеждены, что можно будет составить большинство из правого центра с кадетами, т. е. из октябристов, кадетов и польского коло. Если такого рода большинство признается необходимым условием дальнейшего существования Думы, то мы боимся, что ликвидация Думы только отсрочена»… и дальше: «Если расчеты правительства основаны на образовании большинства не левее кадетов и если целью при этом ставится отказ от аграрной реформы на начале принудительного отчуждения, тогда положение Думы придется с самого начала признать безнадежным».
Вот то традиционное понимание, которое продолжало владеть газетою «Речь». Она правильно выражала взгляды наших руководителей, их «генеральную линию». Та новая партийная комбинация в Думе, которая одна могла спасти тогда конституцию, отвергалась ими без всяких мотивов исключительно по рецептам «Освободительного Движения» и «Первой Государственной думы». Нужны были уроки, чтобы обнаружить бесполезность таких «жестов», которые кадеты уже научились осуждать в левых партиях, но пока еще не замечали в самих себе. На борьбу с этими предрассудками прошлого уходило много труда и, главное, времени. Мы излечились от них только опытом 1915 и 1917 годов.
Практическим последствием старых традиций пока было то, что кандидатура председателя оказалась «партийной». Меньшинство не только к совещанию о нем не привлекли; ему даже имени кандидата официально не сообщили. Меньшинство считалось «вне Думы», хотя без его голосов «рабочего» большинства в Думе не могло бы составиться и хотя такое большинство ей было необходимо. Было ненормально от первого совместного действия Думы совсем устранять членов правого сектора. Их голоса придали бы председателю больший авторитет.
Если права кадетов на пост председателя никто не оспаривал, то кандидатура именно Головина для многих была непонятна. Ничего дурного про него никто сказать бы не мог. Он был «джентльмен», глубоко порядочный, с определенными взглядами. Но по сравнению с С.А. Муромцевым он был бесцветен. По своему прошлому имел хорошие «титулы»: был председателем Московской губернской управы, председателем бюро земских съездов. Но на этих должностях он был только «дублером». Когда Д.Н. Шипов, фигура по размерам несоизмеримая с ним, не был утвержден председателем Губернской управы, в поисках его заместителя остановились на Головине. Он был в земской среде свой человек, бывший сотрудник Шипова по управе; он стал бы продолжать его дело. Он это сам заявил на земском собрании, и такое заявление тогда прозвучало как «вызов». Но оно не пугало; он заменить Шипова не мог бы и был утвержден тем же Плеве, хотя, как конституционалист, мог казаться опаснее славянофила и камергера Шипова. Руководить земствами было ему не под силу; но в съездах уже образовалась сплоченная группа более авторитетных и влиятельных лиц; ему оставалось идти вместе с ними. Он же не был самолюбив и охотно довольствовался второстепенною ролью.
Так и на посту председателя Думы он продолжал свое амплуа быть дублером. В глазах поклонников 1-й Думы это было нормально. Ведь вся 2-я «бесцветная» Дума рассматривалась только как дублер «настоящей».
Но на посту председателя были все-таки нужны и индивидуальные качества, которых у Головина не хватало. Его друзья предупреждали, что хотя в общем он эффектен не будет, но в критические минуты сумеет Думу выручить лучше многих других. В этом была доля правды. Ему помогала его невозмутимость, полное отсутствие личного самолюбия. И теперь, задним числом, я не вижу, кто из тогдашних думских кадетов тогда роль председателя мог бы лучше исполнить. Требования, которые жизнь к нему предъявляла, были разнообразны, и их было трудно соединить в одном человеке.
Он должен был, во-первых, «руководить» заседаниями. В этом отношении ему было трудно тягаться с С.А. Муромцевым, который приобрел репутацию председателя «Божией милостью». Эта репутация преувеличена. У Муромцева не хватало для этого живости и находчивости. Он был слишком важен. «Он председательствует, как обедню служит», – метко сказал про него один крестьянский депутат. Эта манера годится в храме, когда благолепия никто не нарушает. Она «на толкучем рынке» бессильна. Для «усмирения» страстей там нужны другие приемы, находчивое слово, способное разрядить атмосферу. Муромцев не имел этого дара; у Головина его было не больше, а задача его была бесконечно труднее. В 1-й Думе по отношению друг к другу депутаты держались корректного тона; между ними не было острого разногласия, они солидарность свою сознавали. Во 2-й же Думе, при ее разнородном составе, перебранки, взаимные оскорбления между депутатами стали обычным явлением. Если не было случая видеть, как с ними бы справился Муромцев, то Головин не умел с ними справляться, и такие его попытки бывали иногда даже смешны.
С этим была связана другая особенность в положении двух председателей. Муромцев мог не стеснять депутатского слова и в этом видеть свой долг председателя. Что бы оратор ни говорил, он его не останавливал и ему замечаний не делал. Так же вела себя сама Дума. Она не перебивала ораторов, не пыталась собой заменять бездействие председателя. Муромцев ей импонировал своей величавой наружностью, авторитетностью тона, знанием дела. Обратные чувства вызывал Головин; закрученные кверху усы, высокий крахмальный воротник, картавый голос производили при первом знакомстве немного комическое впечатление. Предубеждение из-за внешности, конечно, разлетается при более близком общении, как оно разлеталось у тех, кто, например, имел дело с Кокошкиным, который по внешнему виду на Головина походил. Но у Головина не было ни умственного блеска Кокошкина, ни его дара слова и мысли. Он никому не импонировал, и с ним не стеснялись.
Кроме того, во 2-й Думе было правое меньшинство, которое сочло своим призванием протестами и шумом восполнять бездействие слишком долготерпеливого председателя. Когда они это делали, Головину приходилось призывать уже правых к порядку; это получало вид заступничества за эксцессы левых ораторов. Они превращались в думские инциденты, подрывавшие и Думу, и ее председателя.
Они бывали иногда очень резки. «Такое поведение председателя естественно лишает его нашего доверия, – писали 31 социал-демократические депутата, во главе с Церетелли, 27 апреля 1907 года, – и, как показал вчерашний инцидент, когда почти половина Думы покинула зал заседания в знак протеста против действий председателя, – это недоверие разделяется большинством членов Думы, голосовавших, как и мы, за нынешнего председателя». Таких конфликтов с председателем не могло быть в 1-й Думе, и мы не знаем, как сумел бы Муромцев справиться с такой атмосферой.
Несомненное преимущество Муромцева было в том, что он был прекрасным «техником» дела. Оно его интересовало выше всего. Любовь к форме как основе «порядка» и «личной свободы» была сущностью его политического понимания. Если в этом была односторонность его как политика, она пошла на пользу его как председателя. У Головина этого качества не было. Его положение было легче: для думского обихода были уже прецеденты, существовала власть Наказа. Но он все-таки делал грубые ошибки. От них Муромцев глубоко страдал. Он стал помещать в «Праве» еженедельное обозрение под заглавием «Парламентская неделя», где эти ошибки указывал. Авторство Муромцева сохранялось в тайне так успешно, что о нем я сам узнал только в эмиграции, из воспоминаний Н.В. Гессена.
