«Но на состояние потолков именно в той части здания, которая составляет центр всего, решительно не было обращено внимания. Может быть, это входило в расчет, я не знаю, но тогда этот расчет жесток… Случилось это… (Шум справа, крики… Председатель делает замечание оратору.) Я, господа, извиняюсь в том, что зашел несколько далеко…
Голос (справа). Осторожнее…»
За власть вступились правые; произошла маленькая репетиция того, что постоянно бывало потом. Каждый показал свой будущий сталь.
Прежде всего, как всегда топорно и неуклюже, высказался Крупенский:
«…Не желая поднимать грязных инсинуаций, бросаемых на безвинных…
Голоса. Довольно. К порядку…
Председатель. Позвольте…
Крупенский (Бессарабская губ.). Мы, несомненно, найдем подходящий зал, найти его очень легко. Русский народ будет нас слышать. Там мы не будем делать намеков, а будем работать. (Аплодисменты справа, шиканье слева.).
Потом выступал Шульгин с своей сдержанной и язвительной манерой:
«Мне кажется, господа, мы здесь не суд присяжных, не суд какой бы то ни было другой, даже не суд студенческий. Поэтому я предлагал бы оставить всякие суждения о совершившемся факте. Несомненно, виновные найдутся, и эти виновные будут наказаны в законном порядке…»
После этих нескольких безвредных «салютов шпагами» здравый смысл одержал все-таки верх; заседание было прекращено и отложено до приискания нового помещения. Оно и состоялось 6 марта в Дворянском собрании.
Глава VIII
Правительственная декларация
Заседание 6 марта не могло не быть большим парламентским днем. Оно было первой встречей представительства с тем министерством, которое распустило 1-ю Думу и 8 месяцев бесконтрольно страной управляло. Декларация, на прочтении которой сам Столыпин настаивал, чего он мог и не делать, давала повод с ним объясниться. Этого объяснения в передовых кругах все с нетерпением ждали. Но оно вышло совсем не похожим на то, на что можно было надеяться.
Этот день невольно наводил на сравнение с 13 мая, т. е. с днем горемыкинской декларации перед 1-й Государственной думой. Тогда общественность торжествовала, как будто «одержала победу». Нельзя серьезно говорить о «победе», когда не было боя
[42]. Но все же правительство, которое тогда явилось дать Думе урок, вернуть ее на конституционные рельсы, из того заседания вышло «умаленным». На нападки Думы, даже несправедливые, оно не сумело ответить; за Думой осталось последнее слово.
6 марта во 2-й Думе не вышло наоборот. Декларация Столыпина не предполагала быть боевой. Она соответствовала его желанию считаться с настроением Думы и этим даже вызвала неудовольствие правого лагеря. Лев Тихомиров писал в своем дневнике: «Столыпин, наконец, исполнил свою мечту, прочитал министерскую декларацию. Предлагаемые им законы все в шаблонно-либеральном духе и сверх того прямое заявление, что правительство будет вести реформы в смысле приближения к строю европейских «правовых» государств. Ну, скатертью дорога
[43]. Но если Тихомиров был недоволен, то власть и ее сторонники могли все-таки ликовать; личный успех Столыпина достиг своего апогея. Защитники Думы были смущены и сконфужены. Казалось, что на этот раз Дума перед правительством спасовала.
Этот исход не был случайностью; он был обусловлен решением, которое было еще до заседания принято: уклониться от боя и ограничиться «простою» формулой перехода. Это постановление состоялось, когда не знали содержания декларации, и, следовательно, ни в какой связи с ней не стояло.
Инициатива его принадлежала кадетам. Милюков признал это 28 марта, в отчете о месячной работе Гос. думы, т. е. тогда, когда этой инициативой уже было трудно гордиться. «Партия народной свободы, – говорил он тогда, – нашла выход в предложении встретить появление министров молчанием. Насколько это предложение соответствовало общему политическому положению, можно увидеть из того, что после колебаний, к предложению партии народной свободы присоединились партии, которые уже никак невозможно заподозрить в политическом оппортунизме, в том числе соц. – революционеры и трудовики, а в последний момент и долго колебавшиеся народные социалисты». Так говорил Милюков. Я мог бы добавить, что решение принадлежало не столько кадетам, сколько их вожакам. Новички подчинились скрепя сердце, без энтузиазма, т. к. были уверены, что их избиратели их молчания не поймут и не одобрят. Но наибольшим авторитетом во фракции пользовались члены Центрального комитета и распущенной Думы; они и решили вопрос.
Самое решение было пережитком перводумских настроений, которые старались приспособить к новым условиям. Оно объясняется этими настроениями. В передовой статье 2 марта, т. е. еще до декларации, Милюков объяснял, и в этом остался верен себе, что работа Думы со Столыпиным невозможна и что Столыпин должен будет уйти. Он не изменил и своего прежнего взгляда, будто конституции нет без парламентаризма, будто «вотум недоверия, по строго конституционным обычаям, непременно влечет за собою или отставку министерства, или роспуск палаты» («Речь», 28 февраля). Он закрыл глаза на то, что бывают непарламентские конституции, где такой альтернативы не существует, что такой «вотум недоверия» может быть бессодержательным жестом, который по недоразумению выдают за «победу», как это было сделано той же «Речью» в предыдущем году. Повторения прошлогодней «победы» он больше не добивался; и ему было ясно, что по соотношению сил она теперь приведет к немедленному роспуску Думы. Чтобы не спустить прежнего знамени, не дать повода думать, что 2-я Дума настроена более миролюбиво, чем была 1-я, но и не погубить ее сразу, кадетский лидер рекомендовал безопасный исход: промолчать. Он его объяснял лестным для Думы образом в передовице, напечатанной в день декларации; по его словам, молчание должно означать: «Дума вас знать не хочет; кто вы такие, собирающиеся с ней совместно работать, это мы скоро покажем, и покажем не тогда и не так, как вы хотите, а как захотим мы сами». Такими громкими фразами склонили к молчанию кадетскую думскую фракцию. «Боя не принимать, – с гордостью говорил в ее заседаниях Милюков, – мы подчиним врага своей воле и т. п.». Это казалось применением старой тактики к новым условиям.
Это хитроумное решение было, однако, последовательно. Если допускать непременно только левое большинство и настаивать на единодушии, то должно было бы политику правительства разгромить, выразить ему недоверие и требовать его удаления. Только это могло быть принято всей «объединенной оппозицией». Но все понимали, к чему это теперь приведет. Кадеты преждевременного конца Думы желать не могли. Но были другие партии левого блока, которые не верили в конституцию и от веры в непосредственную «победу народа» не отказались. При таком разногласии нельзя было всем договаривать все до конца. Это понимал Милюков, когда рекомендовал лучше «молчать». «Прения, раз начатые, – писал он 28 февраля, – могут затянуться до бесконечности; результатом их явится или мотивированный переход к очередным делам, который неизбежно, какая бы ни была мотивировка, сведется к тому же вотуму недоверия, или простой переход «без всякой мотивировки», который уже не будет соответствовать характеру прений». К этой тактике молчания после 7 дней печатных и устных дискуссий лидеры и привели большинство Гос. думы.
