Во всем, что правыми тогда говорилось, был и интерес, и известная доля правды, но к поставленному перед Думою вопросу их красноречие отношения не имело.
Но поскольку против правительства выступил один Церетелли с его отрицанием действительности конституционных путей, с надеждой на одну Революцию, перед Думою был поставлен принципиальный вопрос: действительно ли для борьбы за реформы единственный путь – Революция? Не правым, не вчерашним противникам конституции, было к лицу защищать действительность конституционных путей против правительства. Когда некоторые из них, как Пуришкевич, пытались доказывать, что «правительство, которое дало нам Манифест 17 октября и не покладая рук разрабатывает законопроекты, что такое правительство не столь правительство реакции», то такая защита с его стороны была не только смешна, но подрывала доверие и к Столыпину и к конституции.
Этот принципиальный вопрос был поставлен октябристом – Капустиным. Он отметил, что «громадное большинство Думы, очевидно, желает свои законодательные обязанности исполнить и только соц. – демократическая группа выделилась в характере своего предложения»… По его мнению, все предложенные формулы перехода были более или менее сходны, и он лично был готов присоединиться к каждой из них. Он согласен и с тем, что за Думой должна стоять народная сила, но понимал ее не так, как социал-демократы.
«Это – сила нравственная, сильный авторитет народного желания, который будет сильнее всего временного, напр., правительственного или какого-нибудь иного распоряжения или желания; когда мы в состоянии будем опираться на эту широкую нравственную силу народа, тогда мы будем истинными народными представителями».
Капустин этим подходил к корню вопроса; но он был не оратор, за ним в Думе стояла ничтожная численно группа, и потому его выступление прошло незаметно. Заседание могло бы на этом окончиться. В памяти публики остались бы только крайняя и для конституционных путей безнадежная речь Церетелли и выступления правых. Создался бы оптический обман. Тогда казалось бы, что иного выхода нет, как или идти за правительством, или ставить ставку на Революцию. Профессиональные защитники конституционной идеи ее больше не защищали. Подобный исход заседания был бы ударом по самому октябрьскому Манифесту, отразился бы полной смутой в умах и убил бы всякие надежды на Думу, если бы вторично и неожиданно не попросил слова Столыпин. Его реплика соц. – демократам спасла общее положение и оказалась подлинным «гвоздем» заседания.
Я тогда в первый раз его услыхал; он меня поразил, как неизвестный мне до тех пор первоклассный оратор. Никого из наших парламентариев я не мог бы поставить выше его. Ясное построение речи, сжатый красивый и меткий язык и, наконец, гармоническое сочетание тона и содержания. Ораторы «Божией милостью» не могут быть одинаково хороши во всех жанрах. Несравненный судебный оратор Плевако ничего, достойного себя, не дал в Думе; наоборот, было бы трудно вообразить себе его уголовным защитником Родичева. Столыпина же как оратора я не могу себе представить иначе, как именно на его посту, на посту представителя государственной власти; в самом тоне его и манере было какое-то ее проявление. Думаю, что он был бы слабее в качестве оппозиции; недаром, когда он говорил, защищая себя, чувствуя, что его авторитет как представителя власти подорван, напр., в вопросе о Юго-Западном земстве, он и как оратор оказался слабее. 6 марта он был не только «в ударе»; он был в «своей роли».
Была ли его реплика «импровизацией»? После речи Церетелли до своего выступления он из зала не выходил; все время был на глазах. Думаю, что такую речь экспромтом сказать было нельзя: она, вероятно, была заранее обдумана и Столыпин только по-новому ее скомпоновал. Это не важно; смешно расценивать эту речь по красноречию; несравненно важнее было ее содержание.
С социал-демократами Столыпин спорить не стал; он отмахнулся от них пренебрежительным замечанием: «Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна была бы совместная работа. Найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду». Но зато он по собственному почину стал отвечать на обвинения, которые в этот день он от Думы, естественно, ждал; они сказаны не были, но он их чувствовал в молчании Думы, в ее сдержанном отношении к прочитанной им декларации. Он знал их из прессы. Он понимал, что в Думе все его призывают к ответу за месяцы его бесконтрольного и незаконного управления. На это он всем и ответил. Его мысль не сложна; она была для всех подобных упреков его постоянным и единственным доводом. Но высказал он ее с покоряющей силой:
«Надо помнить, что в то время, когда в нескольких верстах от столицы и от царской резиденции волновался Кронштадт, когда измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край, когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе, когда остановилась вся деятельность в Южном промышленном районе, когда распространялись крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор, правительство должно было или отойти и дать дорогу революции, забыть, что власть есть хранительница государственности и целости русского народа, или действовать и отстоять то, что было ей вверено. Но, господа, принимая второе решение, правительство роковым образом навлекло на себя и обвинения. Ударяя по революции, правительство несомненно не могло не задеть и частных интересов. В то время правительство задалось одною целью – сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ Императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во 2-ю Думу».
В этом оказалась идеология Столыпина со всей ее односторонностью и недостатками. Защищая вверенную ему государственность, он не мог не задевать частных интересов. Дело было вовсе не в этом. Если бы кадеты не приняли на себя обет молчания и свои обвинения против Столыпина формулировали, он не мог бы подобной фразой отделаться; дело было не в интересах, которые он задевал, без чего себя защищать государство не может. Дело было в нарушении им основ государственности. Но этот вопрос стоял тогда не только вне декларации, но вне думских прений этого дня. Для того же, что тогда говорилось, такой общей мысли было достаточно.
Но он не ограничился ею. Он в этот день взял на себя другую задачу, которая должна была бы быть делом всей Думы, явился защитником конституционной идеи. Он говорил о взаимных отношениях Думы с правительством. Защищал настоящее конституционное место правительства.
«Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи – не скамьи подсудимых, это место правительства».
И в ответ социал-демократам, которые не видели возможности достигнуть чего-нибудь конституционным путем, вне революционного натиска, он говорил:
«Я убежден, что та часть Государственной думы, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более. Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений…
