Вот отношение наших вожаков к попыткам Столыпина найти с ними общий язык и работать друг с другом. При таком отношении нетрудно предвидеть и всегда без ошибки «предсказывать», что правительство ничего сделать не сможет.
Так, среди возбуждения, ненужный более законопроект был, однако, зачем-то сдан для разработки в комиссию. На нем уже тяготел рок. Нам не суждено было закончить на этой нелепости; она повлекла за собой другие, которые в конце концов нашу победу превратили в форменный балаган. Чтобы покончить с этим вопросом, забегаю вперед. 17 апреля, т. е. за два дня до того, как истекал срок на внесение правительством законопроекта, в Думу было внесено предложение «принять немедленно без прений закон об отмене военно-полевых судов», хотя этот вопрос даже не стоял на повестке. Сам Головин сначала заметил, что законопроект на повестку не был поставлен и потому его обсуждать неудобно. Но через полчаса с.-р. внесли предложение: «Без обсуждения утвердить этот законопроект». Я тогда не был в Думе и не присутствовал при этом скандале. Головин, который только что сам говорил, что обсуждать его неудобно, который, как председатель, должен был помешать беззаконию, почему-то стал на их сторону. На указание Стаховича, что вопрос не стоял на повестке, что члены Думы не оповещены о возможности его обсуждения, Головин ответил такой нелепой тирадой: «Господа члены Думы должны всегда присутствовать в Думе и должны знать об этом; тот, кто не пришел на означенное заседание, сам, конечно, в этом виноват». На возражение, что и министры не были извещены, он не постеснялся сказать, что министры уведомлены, что законопроект на 17 апреля подлежит слушанию».
Говорю «не постеснялся» сказать, так как эти его слова были неправдой. Когда 2 мая принятый Думой законопроект стал на обсуждение Гос. совета, министр юстиции пояснил, что 17 марта министры получили только копию первоначального законодательного предположения с уведомлением, что оно может быть назначено к слушанию 17 апреля. О том же, что оно действительно было на повестку поставлено, их никто не известил, ибо такого постановления не было. Самый текст законопроекта, в том виде, в каком он из комиссии вышел, правительству сообщен не был. И тем не менее юрист Кузьмин-Караваев не постеснялся в полупустом зале законопроект доложить и Дума без прений его приняла. Поучительно, что Гос. совет, ввиду формальных нарушений, законопроект этот отверг, даже не сдавая в комиссию. О настоящей подкладке этого ненужного думского беззакония 17 апреля я буду специально говорить в главе XII.
Когда, вернувшись в зал заседаний, я узнал, что там произошло, с досады на это беззаконие я сказал в кулуарах: «Это не Дума, а кабак». Это слышали репортеры, для сенсации пустили в газеты, и сорвавшееся у меня выражение потом комментировалось на разные лады и доставило мне много неприятных минут. Похвалы справа за это были тяжелее, чем брань. А.С. Суворин в «Новом времени» посвятил похвальную статью этим резким и несправедливым словам. Но бесполезный вотум Государственной думы был все-таки печальным явлением; дело, хорошо начатое, кончилось так потому, что и 2-я Дума на этот раз сочла свою волю выше закона.
Глава X
Законодательная деятельность 2-й Думы
В дальнейшем своем изложении я буду держаться не хронологического порядка, которым шел до сих пор, а предметного. Но, знакомясь с тем, что делала Дума, нужно помнить, что во все время ее кратковременной жизни в ней происходила борьба двух политических направлений. Одно продолжало традицию 1-й Государственной думы, считало свою волю выше закона и пыталось если не осуществлять, то, по крайней мере, заявлять ее полностью. Другое, поняв, что этот революционный путь безнадежен, стремилось держаться исключительно законной дороги и в рамках ее достигать всего, что было возможно. Почти по всякому конкретному поводу в Думе происходила эта борьба. С каждым лишним днем существования Думы победа сторонников конституционной дороги определялась все очевиднее, пока Думу неожиданно не распустили. Эту борьбу двух направлений я и постараюсь осветить в разных проявлениях думской работы. Начну с законодательной области, в которой состояло главное назначение Думы.
Законодательная деятельность 2-й Думы в конце концов вызвала со стороны власти резкое осуждение. В Манифесте о роспуске были такие слова: «…выработанные правительством Нашим обширные мероприятия Государственная Дума или не подвергала вовсе рассмотрению, или замедляла обсуждением, или отвергала»…
Л. Тихомиров записал в дневнике
[50], будто Столыпин сказал ему, что этот Манифест он сам написал от слова до слова. Его авторство как будто подтверждается и с другой стороны. Крыжановский в своих «Воспоминаниях» припомнил, что черновик Манифеста, писанный рукой Столыпина, был найден в конверте, адресованном им сыну
[51]. Значит, он им гордился. Почему?
В Манифесте было одно очень трудное для Столыпина место. «Конституционалист» и сторонник «правового порядка», он приложил руку к «государственному перевороту». Ему надо было так его объяснить в Манифесте, чтобы этим и не «отрицать» конституции, и не унижать достоинства Государя. Из этого положения он вышел искусно и мог этим гордиться.
Но зато изложение им «деятельности» и «причин» роспуска Думы Столыпину чести не делает. Оно неправдиво и едва ли искренно. В дальнейшем я покажу, что Столыпин не сочувствовал роспуску, понимал его ненужность и вред; потому те причины, которые он должен был для оправдания его выставить, вышли у него неубедительны.
Это более всего относится к оценке законодательной думской работы. Дума существовала всего 103 дня, включая и Пасхальные праздники. К моменту роспуска итог законодательной работы не мог быть велик. Было принято всего 24 законопроекта. Правда, работа Думы все улучшалась. Принятие почти всех их приурочилось к последнему месяцу – маю. Важнее то, что Дума к этому времени уже успела закончить в комиссии и 28 мая начать обсуждения закона о местном суде, то есть одного из органических и сложных преобразований России. Его рассмотрение в комиссии было сделано исключительно быстро. Местный суд оказался, кроме того, и не единственным из готовых к обсуждению в Думе законов; через неделю после местного суда мог бы быть поставлен законопроект о «местном самоуправлении» и о «неприкосновенности личности» (см. отчет 24 мая, с. 1147). Они оба были в комиссиях уже закончены. Это было бы приступом к органическому преобразованию России в наиболее наболевших сторонах ее жизни.
Это опровергает ходячее утверждение, будто эта Дума «гнила на корню». Работа в ней, напротив, налаживалась. Это могло установиться не сразу. Мены, принимаемые, чтобы упорядочить законодательную работу, я рассмотрю отдельно в трех «плоскостях»: вопрос о плане работ, о законодательной процедуре и, наконец, об отношении Думы к законам по существу.
* * *
Необходимость какого-то «плана» работ была вызвана загромождением Думы внесенными в нее законопроектами. 1907 год в законодательном отношении отличался от обыкновенных годов так, как капитальная перестройка от текущих ремонтов. Над этой «перестройкой» в течение восьми с лишком месяцев сидели специалисты; число их, работавших порознь, во много раз превышало число депутатов, которые результат их работ должны были рассматривать вместе. Это не могло быть сделано сразу, и для их рассмотрения должен был быть установлен порядок и план. Реформы, заготовленные разными ведомствами, бывали часто внутренне связаны; «неприкосновенность личности» предполагала реформу местных судов, а эта последняя – реформу «земского положения». Одно не могло идти без другого. Установить разумную очередь для этих законов можно было, только ознакомившись с ними. Первый голос в составлении подобного плана должно было иметь правительство, которое эти законопроекты на рассмотрение Думы вносило.
