Две главы Наказа, составленные новой комиссией («О порядке производства дел в Государственной думе» и «О порядке заседаний Государственной думы» (§ 61—198) были 8 и 16 мая приняты Думой. Они внесли переворот в порядок рассмотрения дел. По § 61 председатель должен был докладывать о поступивших в Думу законопроектах, с заключением
[55] Совещания об их направлении, которое Дума принимала без прений. Но если вносились предложения дать им иное течение, чем то, которое предлагало для них Совещание, то вопрос об этом решался при двух только ораторах.
Этим достигалось два результата. Уничтожались злополучные прения «по направлению», а главное – на совещание возлагалась ответственность за план и уход думских работ. Это, конечно, противоречило пониманию 1-й Думы. Выразителем его 8 мая явился перводумец Парчевский, который нашел, что это дело вовсе не совещания, а «партийных старейшин», Semoren Konvent’a, т. е. инициативы самих членов Думы. Этот прежний взгляд был поддержан и Муромцевым в «Парламентской неделе», в № 19 «Права». Комиссия по Наказу не разделила их точки зрения. Она не была противницей Semoren Konvent’a, но находила, что Дума не имела права ему ничего поручать; он не зависел от Думы. Официальное его существование было даже сомнительно из-за придирок Сената к Наказу. Только совещание создано было законом, выбиралось всей Думой, а не партиями и являлось ее ответственным органом. Оно могло уже от себя привлекать к совместной с собой работе представителей фракций. Позднее так это и стало во всех аналогичных случаях делаться. Когда, например, Наказ 2-й Думы ввел институт «неполного прекращения прений», который предоставлял председателю назначать нескольких ораторов из числа записавшихся, он это делал всегда по соглашению с партийными представителями, но последнее слово все-таки принадлежало ему. Так и по вопросу о плане работы. Правительство теперь могло знать, с кем сговариваться и к кому свои пожелания направлять; дело совещания было столковаться с представителями партий. В этом создании органа Думы, обязанного иметь план думских работ, следить за его выполнением, и состояло новшество 2-й Государственной думы.
Это было решительным шагом к планированию и упорядочению думской работы; этот порядок показал свою жизненность и существовал без перемены и в 3-й и в 4-й Государственных думах. Для 2-й Думы в нем фактически оказалось одно неудобство. Состав совещания был односторонен, так как был избран в те первые дни, когда Думой всецело владело «левое ее большинство», по существу «нерабочее».
Это отразилось на характере плана работ, когда совещание к составлению его приступило; оно поставило на первую очередь законопроекты демонстративные, в возможность проведения которых само не верило – как законопроект об амнистии, об отмене смертной казни, об отмене исключительных положений. Такой односторонний и тенденциозный выбор был отражением настроений первых дней Думы и ее левого большинства. Он не соответствовал той эволюции, которая в ней уже произошла. Но по Наказу составление повестки заседания зависело все-таки от общего собрания Думы, причем для этого ограничения числа ораторов установлено не было. На этой почве и разыгрались однажды интересные прения, о которых поучительно вспомнить.
24 мая совещание предложило поставить на повестку ближайшего заседания «смертную казнь» и «амнистию». Докладчик судебной комиссии Гессен выставил вместо этого законопроект о «местном суде», первый готовый к рассмотрению органический закон, сделавшийся потом главной рекламой работоспособности Думы. Это заявление было встречено негодованием слева. Как? Местный суд раньше амнистии? На эту демагогию другой Гессен, В.М., ответил обстоятельной речью. Он не отрицал важности этих и им подобных законов, которые, по терминологии правительства, «соприкасались с государственной безопасностью».
«Но, – говорил он, – мы сознаем, и считаем себя обязанными об этом открыто Думе сказать, что в области данных вопросов Государственная дума в настоящий момент, при существующих условиях, не в состоянии добиться положительных результатов. Приступая к рассмотрению этих вопросов, мы станем на путь горячих речей и бесплодных решений. Я считаю этот путь опасным и ложным… Есть ряд других важных законов, которые касаются «органического переустройства нашей государственной, преимущественно местной жизни», в которых Дума может многое сделать, так как правительство им не противится – таковы местный суд, крестьянское и земское самоуправление и т. д.».
Над этим и нужно поэтому работать в первую очередь.
Целая пропасть отделяла этот новый взгляд от того недавнего времени, когда кадеты горячо обсуждали вопрос, дозволительно ли Думе заниматься «органической работой» раньше проведения радикальной «конституционной реформы». Теперь именно эта органическая работа ставилась ими на первую очередь. Но откровенность, с которой Гессен поставил точки над i, вызвала слева целую бурю.
«Кроме мотивов порядка и целесообразности, – говорил честный и искренний трудовик, товарищ председателя, доктор Березин, – есть мотивы чести и совести, о которых заявлял Петрункевич в тот день, когда собралась 1-я Дума. Изменились ли понятия о долге, совести и чести у той же самой партии в этом году?»
«Партия народной свободы, – говорил народный социалист Демьянов, один из самых порядочных, но и безнадежно слепых людей, которых я знал, – в этом заседании обнажилась. Мы дойдем до того, что будем с покорностью рассматривать вопрос о том, чтобы устроить при Юрьевском университете прачечную… К этому придет Дума, если пойдет по пути дальнейших уступок и т. д.».
С точки зрения революционной идеологии это было логично. Но вот что показалось загадочным. Правые не только не поддержали кадетов, но вслед за левыми стали их вышучивать. Синодино речь В. Гессена назвал «блестящей», доводы его «вполне разделял»; но он нашел, что Гессен толкал Думу на скользкий путь.
«Я опасаюсь, что то, что вам было сказано председателем Совета министров «не запугаете», осуществилось; вы в центре запуганы. (Смех и аплодисменты слева.) Да, смейтесь; я очень доволен, что господа кадеты запуганы, но – срам им. Та партия, которая всегда стояла во главе великого освободительного движения, отходную прочла сегодня себе на этой кафедре и себя похоронила навеки. (Аплодисменты слева и справа.)»
Крупенский тоже стоял за постановку на повестку амнистии.
«Я лично считаю, – говорил он, – что, раз поставлен вопрос желательный крупной группе лиц, не следует его снимать, хотя бы мы даже и были против. Я лично стою против этого вопроса, тем не менее считаю, что он должен быть рассмотрен и откладывать его ни в коем случае не может быть признано правильным. Я опасаюсь, что его постигнет та же судьба, как и порицание политических убийств».
На эти «крокодиловы слезы» отвечал Ф.Н. Родичев:
«Синодино аплодировали оттуда, откуда редко ему аплодируют. Там, может быть, запуганы. Но я вам скажу правду: я запуган, но не извне. (Аплодисменты, крики «браво!») Я боюсь суда своей собственной совести. Мы посланы сюда не для того, чтобы постановлять резолюции, а чтобы осуществлять дело переустройства страны, установить новые законы, и один из самых важных из них есть тот, который мы предлагаем вам обсудить в следующий день, т. е. законопроект о местном суде».
