У запроса был свой громадный смысл вне апелляции к Государю. Он не в том, чтобы сообщить что-то министру; для этого незачем было бы привлекать к запросу целую Думу; достаточно было бы письма депутата или личных его переговоров с министром. Смысл запроса был в том, что он обеспечивал за Думой право публичного обсуждения действия власти и обязывал правительство ей отвечать. В этом заключалась и санкция. Крыжановский напрасно иронизирует «над суждениями, рассчитанными на возбуждение общественного мнения». Такое суждение – элементарное право народного представительства там, где оно вообще допускается. Дума была очень недальновидна, когда такого права недооценивала лишь потому, что у ее постановлений не было санкции в виде обязательной отставки министра. Пусть это ее конституционное право было в таком виде сродни с простой свободой печати и слова.
Свобода печати и слова – великая сила. Недаром с ней не мирились ни самодержавие, ни его эпигоны, теперешние тоталитарные диктатуры. А, наконец, резонанс от думского обсуждения много громче газетных статей и речей на митингах.
1-я Дума была не права и в другом, в желании непременно иметь право запрашивать не только о незакономерности, но и о «нецелесообразности» действий правительства. Это вообще было желательно и в свое время пришло бы. Но во-первых, неуважение к законному праву людей было самым характерным свойством старого порядка, которое хотели воскресить в тоталитарных режимах с их «едиными партиями». С этим всего более надо было бороться. Во-вторых, обличать беззакония легче, чем простые ошибки. Беззаконие доказуемо более объективно, чем вопрос о «целесообразности». Дума же и с этим еще не умела справляться. Как школа новых отношений власти и общества, запрос, как он был в нашей конституции установлен, отвечал своему назначению.
Злоупотребление запросами в 1-й Думе до такой степени значение их подорвало, что сам Манифест о роспуске, перечисляя вины 1-й Думы, относительно запросов ограничился только туманным намеком, что она «уклонялась в не принадлежащую ей область расследования действий властей». Но пример 1-й Думы 2-ю кое-чему научил. Она пошла другой дорогой: свое законное право запросов старалась использовать полностью, но не выходя за пределы его. Она этим вернула запросам их смысл; но это ей не далось без борьбы.
В отличие от законодательства именно запросы открывали легкую возможность увлечься демагогией и стараться поднимать «революционные настроения» в населении. Это было большим соблазном для тех, кто от революционной идеологии не освободился; и две противоположные тенденции Думы сталкивались всего чаще именно на этой почве. Конституционное большинство в конце концов оказалось сильнее; это как будто признал сам Манифест, распустивший 2-ю Думу; при всей своей несправедливости за запросы он обвинял не всю Думу, а только ее «значительную часть», которая будто бы превращала «запросы в возбуждение к правительству недоверия в широких слоях населения». Этого ее стремления нельзя отрицать. Но большинство Думы старалось упорядочить и эту сторону ее деятельности и в этом успело.
Практика обеих Дум показала, в чем была главная слабость думских запросов. В 1-й Думе, прежде всего, в слишком большом их числе, т. е. в мелочности фактических поводов к ним, отчего Дума была ими затоплена, а на обсуждение их у нее времени не было. Далее, в приведении недостоверных, а иногда ложных фактических данных; в признании «незакономерности» там, где все происходило согласно закону; в злоупотреблении красноречием в том первоначальном периоде обсуждения, когда нет еще ответа правительства и потому отсутствует «altera pars»; наконец, в принятии Думой после ответа министра необоснованных и неубедительных тенденциозных постановлений. Как было с этим бороться? Конституция позволяла каждым 30 человекам свой запрос в Думу вносить и его в ней поддерживать. 2-я Дума должна была выдумывать меры, чтобы от наводнения запросами себя оградить. Это она и стала делать с первых же дней.
Во-первых, она сразу создала Комиссию по запросам, которая послужила фильтром, чтобы избавлять Думу от необдуманных и недостоверных запросов. Такая комиссия существовала и в 1-й Думе, но там обыкновенно к ней не прибегали. Большинство запросов принималось как «спешные», следовательно, без комиссионного обсуждения. Во 2-й Думе на все 30 с лишним запросов спешными были признаны только 6; остальные все были сданы в комиссию и в громадном большинстве оттуда не вышли. Для иллюстрации думского отношения к спешным запросам приведу первый по времени запрос о Сигове.
Он был предъявлен уже 9 марта как спешный. В нем говорилось, что Сигов и Ершов – депутаты Пермской губ., были «без повода» избиты полицией при отъезде из их родного города в Думу; к запросу были приложены медицинские свидетельства и протоколы свидетельских показаний. Только 16 марта началось его обсуждение. К.-д. Гессен предложил ранее его обсуждения учредить Комиссию по запросам. Сигов просил слова и следующим образом осветил «происшествие». Когда он выезжал в Петербург, на него набросились стражники и избили его. Все это будто бы было «подстроено» властью. Он подал жалобу прокурору, но для расследования приехал прокурор и жандармские офицеры; в результате чего не только Сигов и Ершов привлечены были к суду, но и целый ряд лиц подвергнуты были административным взысканиям. Свою речь Сигов закончил такой тирадой: «Русский народ облек нас своим доверием. Вот почему я настаиваю на удовлетворении; именем народа призываю министерство к ответу, именем народа я прошу Государственную думу назначить следственную комиссию для привлечения к суду всех лиц, причастных к преступному посягательству на нас, избранников, не исключая и главы министерства».
Это был стиль 1-й Думы. Сейчас после этой речи Сигова выступил министр юстиции. Ссылаясь на донесение прокурора, он изложил фактическую сторону дела совершенно иначе; по его словам, при отъезде Сигова было устроено в Городской думе собрание, без соблюдения правил и без уведомления власти; Сигов огласил на нем Наказ избирателей, в котором говорилось о замене армии – ополчением, об экспроприации частной собственности и созыве Учредительного собрания. Туда явилась полиция и предложила всем разойтись. Толпа вышла на улицу и двигалась с пением революционных песен, «Варшавянки», «Марсельезы», «Дубинушки». Навстречу им были посланы стражники, уговаривавшие толпу разойтись; Сигов и Ершов подстрекали ее не бояться; тогда толпу разогнали силой, причем при схватке Сигов пострадал. Теперь дело было в производстве судебного следователя, и надо ждать оценки суда.
Аналогичный запрос был сделан в 1-й Думе, когда полиция нанесла побои Седельникову. Запрос был внесен на другой же день после события. Прослушав Седельникова, Столыпин сказал, что ему дело было доложено иначе и что он ничего не может сказать, не проверив. Тогда на это ему ответил Аладьин, что «конституционный принцип не позволяет сомневаться в словах депутата» и что, если что-либо подобное повторится, «ни один министр с трибуны ни одного слова не скажет». Запрос немедленно и единогласно был принят.
Вторая поступила не так. Она постановила раньше всего создать Комиссию по запросам и передать в нее дело Сигова. В ней оно и застряло. Правые депутаты потом стали на это ссылаться как на доказательство того, что фактическая сторона в запросах не всегда бывает изложена правильно. Только 22 мая 32 члена Думы вспомнили о деле Сигова и просили комиссию поторопиться. Председатель им объяснил, что комиссия дала свое заключение и что 24 мая оно будет на повестку поставлено. Этого не было сделано и до роспуска запрос Сигова не обсуждался. Я не могу вспомнить всех подробностей дела; помню только, что комиссия не хотела публичным обсуждением «конфузить» Сигова.
