Комиссия по Наказу сделала еще шаг в защиту Думы от желающих делать запросы. Она опасалась избытка речей, которые могли оказаться плодами легковерия, поспешности и даже недостаточной добросовестности. Она предлагала все речи приурочить к моменту ответа министра. Число же речей по вопросу о срочности и о принятии запроса по существу предлагала ограничить только двумя. Этот параграф Наказа обсуждался 8 мая; практика уже успела к этому времени показать, что главный спор действительно начинается после ответа министра. Предложение Комиссии по Наказу, кроме докладчика, защищали кадеты – Гессен, Пергамент, даже трудовики – Березин и Караваев. Возражали, конечно, соц. – демократы; Мандельберг говорил: «Со всей энергией мы должны протестовать против попытки уменьшить значение обсуждения запросов, которую делает комиссия. Запрос есть серьезнейшее орудие в наших руках, и те ограничения, которые вносит депутат Маклаков, грозят громаднейшей опасностью». Соц. – революционеры и народные социалисты внесли компромиссное предложение: допустить только две речи по вопросу о спешности, но сохранить общий порядок для существа. Так и было постановлено Думой. Цель была этим хотя отчасти достигнута; превращение прений о срочности в прения по существу было этим избегнуто. После двух речей запрос попадал уже в первый фильтр, т. е. в Комиссию по запросам; если он оттуда выходил благополучно, для прений по существу был всегда материал, кроме фантазии самих интерпелянтов.
Таковы были процессуальные нормы, которыми Комиссия по Наказу стремилась избавить Думу от потери времени, от излишеств ее красноречия; достигнуть всего Наказом было нельзя; остальное зависело от самих ораторов, от председателя и от отношения Думы.
Небезынтересно на отдельных примерах иллюстрировать практику и удачных, и неудачных запросов. Как пример запроса удачного я возьму запрос о Гершельмане. Это – не мое личное мнение. На этот запрос во 2-й Думе ссылались всегда, говоря о смысле запросов. Сам Муромцев в «Парламентской неделе» «Права» № 14 (1907 год), рассматривая предъявленные почти одновременно два запроса, писал: «Если запрос с. – демократов о Рижских застенках может служить примером того, как не следует делать запросов, то запрос деп. Маклакова о действиях Гершельмана может служить превосходным образцом того, как их следует делать, как следует использовать право запроса».
Я потому этими противоположными примерами и воспользуюсь.
В запросе о Гершельмане я принужден говорить о себе; я был одновременно «первым подписавшим» его и докладчиком Комиссии по запросам; в качестве такового имел первое и последнее слово. На мою личную долю пришлись поэтому похвалы за запрос. Но я должен признать, что я же был лично повинен и в том, что запрос мог оказаться погубленным.
Запрос был связан с военно-полевыми судами. Одной из особенностей их был запрет всяких обжалований; приговор исполнялся немедленно. Ошибки, неизбежные при неподготовленности случайных судей, были непоправимы. И тем не менее 28 ноября газеты сообщили, что приговор военно-полевого суда, приговоривший четырех человек (бр. Кабловых и бр. Тараканниковых) к вечной каторге, был отменен ген. – губернатором Гершельманом и что другой состав суда, рассмотрев то же самое дело, приговорил всех к повешению и приговор был исполнен. Об этом случае в № 45 «Права» была специальная статья. Это было явное беззаконие.
Когда обсуждался законопроект об отмене этих судов, я в своей речи упомянул этот случай, назвал дату и имена и предупредил, что мы об этом предъявим запрос. Столыпин мельком тогда возразил, что «это нарекание голословно, до сих пор не обосновано и что на него отвечать преждевременно». Ввиду нашей победы в вопросе об этих судах я колебался возвращаться к этому делу. Но, приехав в Москву, я на журфиксе у председателя окружного суда Н.В. Давыдова встретил генерала В.Н. Иваненко, военного судью, которого за мягкость главный военный прокурор Павлов тогда не успел еще «затравить». Потом его все-таки «съели» и он перешел в адвокатуру. Он спрашивал, когда же будет запрос о Гершельмане (об этом было в газетах); узнав, что я колебался, рассказал при всех подкладку этого дела. Она будто бы была такова. Четыре пожилых крестьянина, приехав в Москву, встретили своего земляка, служившего городовым; зазвали его с собой, угостили и выпили. Он ушел, а они оставались. Потом совсем уже пьяные опять его встретили, звали снова с собой, а когда он отказался идти, вступили с ним в драку; в этой драке один из них лопатой рассек ему кожу над глазом. Их предали военно-полевому суду. Когда судьи вместо революционеров увидали перед собой четырех бородачей, которые истово крестились, садясь на скамью подсудимых, и поняли, что они должны будут их приговорить к смертной казни, они не смогли; много часов совещались, как быть, и приговорили их к каторге. Этот-то приговор отменил Гершельман, и они были повешены.
Этот красочный рассказ взволновал всех гостей у Давыдова. Я спрашивал, откуда он это знает. «От состава обоих судов; да и военные судьи все это знают и с нетерпением ожидают запроса». Я вернулся на другой день в Петербург; рассказал об этом во фракции, и мы решили запрос предъявить. О сообщенной мне фактической стороне в тексте запроса мы, к счастью, не говорили ни слова; запрашивали только о том, почему приговор военно-полевого суда был отменен Гершельманом. Этого было достаточно. Превышение власти было только в этом, а не в жестокости самого приговора.
Чтобы дать другим хороший пример, мы для нашего запроса «срочности» не «заявили»; но Комиссия по запросам сразу его приняла в том самом виде, как он был внесен, и меня избрала докладчиком; запрос слушался 3 апреля.
Поддерживая запрос, я, по настоянию запросной комиссии, повторил в своей речи рассказ Иваненко. Но я и тут был осторожен; сообщил это только как слух, в существовании которого видел неизбежное последствие таинственной обстановки военно-полевых судов. Я говорил так: «Я слишком осторожен, чтобы не допускать возможности ошибки. Молва ошибается, молва часто преувеличивает. Может быть, здесь что-то не так, и я скажу господину председателю Совета министров, что если он придет на эту трибуну и скажет, что это неверно, что это неточно, что эта молва только продукт закрытых дверей, что здесь не было такого вопиющего злоупотребления властью, то я первый буду счастлив поверить ему. <…> Дума сделает этот запрос, сделает его в глубоком сознании, что это явное превышение власти, сделанное человеком, находящимся у всех на виду, человеком, который стоит во главе управления и которому сейчас чрезвычайная и усиленная охрана дают дискреционную власть над населением, что такое правонарушение, бессмысленное и ненужное, есть тот общественный соблазн, который сильнее всякой революционной пропаганды подрывает доверие и уважение к власти, подтачивает мирное течение государственной жизни гораздо больше, чем та крамола, которую они хотят уничтожить своим беззаконием».
Свою речь я кончил словами: «Министр внутренних дел сказал нам в тот день, когда читал декларацию: правительство будет приветствовать всякое разоблачение злоупотреблений. Дума свой долг исполнила; она это разоблачение сделала, она указала на то, о чем просило правительство. Дума будет ждать, что и правительство исполнит свой долг».
Запрос был принят единогласно, хотя с.-д. Алексинский не придумал ничего лучшего, как заявить, что он «не согласен с тою постановкой вопроса, которую сделал здесь представитель конституционно-демократической партии. Он говорит: это вопрос о незакономерном действии, о превышении власти <…> это не есть превышение власти, это есть пользование той самой властью, которая сейчас существует в России. Вот о характере этой власти, о содержании ее мы и вносим запрос; не о превышении власти, а о пользовании той властью, которая существует в данный момент в самодержавной России».
