Такое «исправление» запроса могло бы многих от него оттолкнуть. Но бытовая сторона была так красноречива, что возражать против запроса никто не решился. Общее возмущение вызывало, конечно, не столько формальное превышение власти, сколько состоявшаяся благодаря ему бессмысленная казнь четырех человек. Это подчеркивали газеты самого различного направления. Впечатление от запроса было большое.
Но прошло несколько дней, и я получил из Москвы письмо от старого одноклассника по гимназии; он выражал удовольствие, что запрос был предъявлен, но сожалел, что фактическую сторону я исказил; казненные не были земляками городового, были молодыми людьми, а не почтенными бородачами, а главное, городовой умер от ран. Мой товарищ опасался, что своей неточностью я «выпускал» Гершельмана; мне смогут ответить, что «ничего подобного не было».
В последнем он заблуждался; запрос был не в фактической стороне преступления. Но моя ошибка открывала правительству возможность дешевой диверсии; она могла, кроме того, показаться с моей стороны приемом партийной нечестности. Я бы, может быть, отошел от запроса и снял свою подпись, если бы это не могло быть понято как «признание» в сознательной лжи.
Скоро стали доходить слухи из «противного» лагеря. Главный военный прокурор Рыльке считал запрос правильным; но Столыпин не позволял признать вину Гершельмана. Военный министр тогда решил выступить сам и только просил более опытных для публичного спора министров внутренних дел и юстиции перед Думой его поддержать.
30 апреля заседание, по существу, состоялось. Столыпин сам не пришел; его заменил А.А. Макаров. Военный министр Ридигер начал с исправления «фактической стороны» дела. Подсудимые и их жертва не были земляками; городовой Скребков был Орловской губ., Кабловы – Московской, Тараканниковы – Владимирской губернии. По свидетельству врача, который делал перевязку городовому, от него «не пахло вином», у него была не «рассечена кожа», а нанесено в голову три «тяжкие раны», от которых он через несколько дней после суда и скончался. А по существу объяснил, что суд состоялся по словесному приказанию Гершельмана раньше, чем оно было оформлено приказом по округу. В приговоре не было указано статьи, по какой были обвинены подсудимые; потому произошло «непризнание законной силы за приговором, поставленным с нарушением закона», что он, военный министр, считает правильным и отвечающим обстоятельствам дела.
Я, как докладчик, ему отвечал. Фактическая сторона, после исправления Ридигера, все-таки осталась неясной: где же были мотивы убийства? Почему это исследование, не пахло ли от жертвы вином? Невольно казалось, что рассказ Иваненко, хотя и неточный, не вовсе лишен основания
[61]. Но раз я был все же не прав, я ни в какой мере оправдывать себя не хотел. Я сказал: «Я начну с того, чем следует начинать всякий спор, – указанием на то, в чем я считаю правым противника. Здесь было указано, что сведения, которые я сообщил Государственной думе, были неточны, и прежде всего потому, что раны были тяжелее и что злополучный городовой действительно умер от ран. <…> Я признаю, что у военного министра больше сведений, чем у меня, больше средств узнать правду от лиц, которые могли ее знать, но так как я все-таки в этом отношении оказался неправым – то все упреки по моему адресу сочту вполне заслуженными».
Но моя ошибка ничего не меняла. Дело было не в этом. Фактическая сторона преступления запроса совсем не касалась и в нем изложена не была. Запрос был не в ней, а в том, что Гершельман «отменил» приговор, и важны не причины, по которым он себе это позволил, а то, что он не имел права на это. А это никем не опровергнуто. И я говорил: «Каковы бы ни были мотивы генерала Гершельмана, отменил ли он приговор оттого, что хотел более строгого, или оттого, что, по его мнению, здесь была нарушена форма, присвоил ли он себе сам апелляционные или кассационные функции, для нас безразлично; важно, что он это сделал, важно, что превышение власти им совершено. Ведь эти люди, кто бы они ни были, простые ли пьяницы или политические преступники, эти люди, с того момента, когда над ними состоялся приговор суда, с того момента, когда именем Императорского Величества им было объявлено, что они посылаются в каторжные работы, эти люди находились под охраной закона; если эти люди погибли, то они погибли не жертвой правосудия; а жертвой совершенного над ними преступления – превышения власти».
И я упрекал правительство в измене своим же словам: «Правительство сказало, когда читалась его декларация, что приветствует открытое разоблачение злоупотреблений. Так будьте последовательны. Если вы приветствуете разоблачение преступления только затем, чтобы потом выступать с его апологией, если у нас введена гласность только для того, чтобы страна видела, что есть нечто сильнее закона, то это плохая политика; это не политика умиротворения, это политика бессознательной провокации. (Бурные аплодисменты слева и в центре.)
И я показывал в конце, как мало Дума от министров хотела.
«Тот, кто применяет закон только тогда, когда он этого хочет, когда это не мешает интересам сильного, авторитетного или даже просто имеющего большие заслуги лица, тот лучше пусть изорвет свою декларацию…
…Я знаю, что перед ним правительство может оказаться бессильным, но я скажу вам: если вы не хотите, чтобы эти последыши абсолютизма погубили и вас с вашими программами, то если даже вы не можете справиться с ними, если вы пред ними бессильны, то, по крайней мере, не защищайте их с этой трибуны. (Бурные аплодисменты слева и в центре; крики «браво».)»
На этом можно было бы кончить. Позиции определились. Но Щегловитов пришел поддержать Военное министерство. Он оказал ему медвежью услугу. Как судебный деятель, он хотел с большим эффектом, чем это сделал военный министр, «использовать» мою фактическую ошибку.
«Когда правительство получило возможность заявить о фактической неверности этой картины, когда здесь, с этой трибуны, было заявлено, что упрек этот признается заслуженным, и когда от фактической стороны не осталось ничего, что подтверждало бы (смех слева и центра; шиканье) нарисованную раньше картину, тогда перешли уже в область юридического спора и в этом юридическом споре не только поспешили объявить, что генерал Гершельман совершил преступление, но пошли гораздо дальше и сказали правительству, что оно провозглашает апологию преступления (голоса: «Правильно, верно»), что правительство занимается политикой бессознательной провокации. (Голоса: «Сознательной».)»
Это было слишком явной диверсией и извращением хода запроса. Но что по существу сказал Щегловитов? Это стыдно цитировать.
«Удостоверяю перед Государственной думой, что резолюция генерала Гершельмана не содержит в себе слов: «отменяю приговор военно-полевого суда. (Смех, шиканье слева и центра.) Господа, повторяю вам еще раз, что в резолюции того, что приписывают здесь генералу Гершельману, не содержится. Не можем и не имеем мы права приписывать генералу Гершельману то, чего он не сделал. Генерал Гершельман положил резолюцию «об оставлении приговора без исполнения».
