Потом отвечал Макаров от Министерства внутренних дел. Его министерство тоже произвело расследование и тоже жаловалось, что расследование было затруднено отсутствием доказательств со стороны инерпелянтов; Макаров указывал, что не оказалось возможности допросить даже всех потерпевших; одни уже были осуждены, другие уехали за границу, третьи скрылись. Некоторые из приведенных в запросе многочисленных фактов оказались неверными; другие были очень преувеличены. Но все же Макарову пришлось признать, что для запроса основания были. Если не было «истязаний и пыток», то при допросах иногда происходили «побои». В связи с этим в Прибалтийских губерниях и было уже возбуждено против полицейских чинов 42 дела. В объяснение их Макаров напоминал, что в Лифляндской и Курляндской губерниях за два года было совершено 1148 террористических актов; более половины их пало на войска и полицию. И Макаров кончал такими словами: «Некоторые из чинов этой самой полиции провинились; они не смогли проявить при этих обстоятельствах того хладнокровия, которое требуется для закономерного исполнения ими возложенных на них служебных обязанностей. Действия этих чинов составляют ныне предмет судебного расследования, и пусть беспристрастный и справедливый суд скажет о них свое решающее слово; мы же, отводя каждому общественному явлению подобающее ему место, должны признать, что незакономерные действия полиции в Прибалтийском крае не вызывались лишь отсутствием у этих чинов понятия закономерности, но что главным условием их неправильных действий является совокупность тех, совершенно исключительных обстоятельств, которые в общей их сложности представляются опять все тем же раздирающим нашу родину возмутительным, кровавым бредом, громко называющим себя «революцией».
И этот запрос таким образом своей цели достиг. Оглашение в нем указанных фактов получило больше огласки и веса, чем в прокламациях соц. – демократической партии. Оно повлекло публичное осуждение министерством подобных приемов, назначение специальных расследований, допрос потерпевших и т. п. служебные «неприятности». Можно было бояться, что расследование будет производиться пристрастно, с желанием скрыть, а не раскрыть преступления. Бороться с этим злом нужно было реформой юстиции, допущением защитников на предварительном следствии, реформой административных расследований, т. е. новыми законодательными мерами, направленными к торжеству правового порядка. Запрос о рижских застенках со всеми преувеличениями и ошибками, которые обеими сторонами были допущены, давал для этого поучительный материал. Он доказывал, что в полицейских и сыскных отделениях не все благополучно. Министерство признало, что преступления были, что они продолжались два года, пока не дошли до заграничных газет и не было возбуждено против низших чинов сразу 42 дела. Было ли это нормально? Что же смотрело раньше не только начальство, но и прокурорский надзор? Почему же отвечать опять только «стрелочникам»? И какие меры приняло сейчас министерство, чтобы пресловутое «озлобление» против террора не превращалось в такие формы допроса? На этой почве можно было бы найти не только согласие в Думе, но и ее взаимное понимание с властью.
К сожалению, интерпелянты не захотели довольствоваться таким результатом. Они сообщениям министерств продолжали просто не верить. Доверие – вопрос субъективной оценки. Большинство голосов Думы в таком споре ничего не доказывает. Дума не суд; для суда создана фикция, будто судебное решение – правда. Этой фикции для парламентов нет. Их постановления определяют волю собрания, а не объективную правду. В области установления фактов Дума была бессильна. Она свой долг исполнила, когда запросила министра. Но делать выводы из своего доверия или недоверия к полученному на это ответу значило присваивать себе неподходящую роль.
И как будто затем, чтобы ясней иллюстрировать это, запрос окончился совсем неожиданно. Нормально он завершается мотивированной формулой перехода, которая выражает мнение Думы. Таких формул было предложено 8. Они голосовались одна за другой и все по очереди были отвергнуты. Таким образом, сама Дума не бралась установить, где была настоящая правда. Запрос кончался полным конфузом. Этого интерпелянты допустить не хотели. По правилу, после того как голосование началось, никаких новых предложений не допускается и на голосование не ставится (ст. 139 Наказа). Вопреки этому правилу председательствующий трудовик Познанский, несмотря на протесты, после перерыва вновь поставил на голосование уже отвергнутую раньше формулу трудовиков, изменив в ней несколько слов, и эта формула, якобы новая, вторично была принята 184 голосами. Правые, умеренные, октябристы и даже кадеты от такого незаконного голосования воздержались
[63]. Поскольку в деле запросов постановление Думы имеет значение только моральное, понятно, каково оно могло быть при таких условиях голосования.
Справедливо будет прибавить, однако, что отвержение всех формул было вызвано не только разногласием в понимании фактической стороны этого дела, но еще более тем, что в прениях по запросу и в формулах перехода был затронут вопрос об «осуждении террора». Это затемнило вопрос и усилило разногласие. Об этом буду говорить специально в главе XIV этой книги.
В чем заключалась слабость этого второго запроса сравнительно с первым? Только в том, что его авторы хотели получить больше, чем было можно. Им было мало, что они смогли огласить «беззакония» и вызвать общее осуждение им, если бы они были доказаны; им было мало, что по их инициативе были произведены два расследования, которые в некоторой степени злоупотребления подтвердили. Они хотели, чтобы было признано, что факты были именно таковы, как они утверждали, чтобы верили на слово им. Когда при громе аплодисментов Пергамент заявил, что правительство спрашивать доказательств у Думы не может, он недалеко ушел от Аладьина, который находил в 1-й Думе, что «конституционный принцип не позволял сомневаться в слове депутата». А когда явилась претензия установить правоту вотумом Думы, то за этим самомнением Дума сама не пошла. Так запрос кончился впустую, и свой кредит сам подорвал. Только в этом, а не в недостатке прав Думы была слабость запроса.
Я подробно остановился на запросе о рижских застенках, чтобы не говорить о других аналогичных, например об издевательствах над политическими каторжанами в Акатуйской и в Алгачинской тюрьмах. И там было разногласие в изложении фактов интерпелянтами и министром юстиции. И там по существу запросов речь касалась приемов войны двух лагерей – правительства и революции. Как в настоящей войне для суждения о приемах противников ценно мнение только тех, кто сам в войне не участвовал, так и в этих запросах мнение Думы было бы авторитетно в том случае, если бы она сама освободилась от психологии воюющего лагеря и стала бы на сторону «права». От этого громадное большинство депутатов были еще очень далеки. Отсюда страстность, но зато и малая убедительность подобных запросов; они убеждали только тех, кто и без них был убежден.
