Это справедливо: тогда кадеты действительно рассуждали так, как теперь учили левые партии; они тогда тоже не отличали правительства от государства; голос из центра – «пока не созовут 2-ю Думу» – ничего не менял. Вели ли этом путем борьбу за скорейший созыв Думы, за парламентаризм, за реформу социального строя – только подробность. Революционная идеология была одинакова. Но кадеты были сами собой не в момент подписания воззвания в Выборге, а во 2-й Государственной думе. Этого социал-демократы перенести не могли. Вот диалог из той речи Алексинского:
«Уже много раз мы, социал-демократы, всходя на эту трибуну, говорили, что большинство Думы, на наш взгляд, неправильно понимает свое отношение к народу и свое положение как защитников народных прав. Так было по вопросу о безработице, так было по вопросу о бюджете. Теперь стоит вопрос гораздо более важный, вопрос об армии, о солдатах. Вы уже сдачей бюджета в комиссию отступили от того принципа, который вы не так давно в Выборгском воззвании выставляли.
Голос (из центра). Никогда.
Гр. Б о б р и н с к и й (г. Москва) (с места). Все это уже старо.
Маклаков (г. Москва) (с места). Граф Бобринский нас защищает.
Гр. Бобрине кий (с места). С общими врагами будем сообща бороться».
За моим шутливым замечанием по адресу Бобринского скрывалась страничка, о которой я буду говорить в следующей главе. Поучительно, что излюбленный правыми довод против кадетов, т. е. довод «от Выборгского воззвания» – Бобринский на этот раз откидывал пренебрежительным словом «старо».
Возвращаюсь к контингенту. Правы ли, последовательны ли были левые и кадеты, вопрос о судьбе Думы, как я отвечал, решался не ими, которые свои позиции уже заняли, а беспартийными и прежде всего польским колом. Понятно было внимание, когда на трибуну взошел от поляков самый левый из них, адвокат Кониц. Первая часть его речи предвещала самое худшее. «Не подлежит сомнению, – говорил он, – что в настоящее время вооруженная сила русского государства употребляется не для того, чтобы защищать страну от внешних врагов, а прежде всего для того, чтобы подавлять в стране освободительное движение. (Аплодисменты слева.)» Он указывал дальше на особенность Польши, где поддерживается уже 9 месяцев военное положение; на исключительное положение новобранцев из Польши, которые отбывают службу не в ней, а в Восточной Сибири или в Туркестанском крае; на то, что «несоразмерно с населением всей Империи лилась кровь польских жителей на Маньчжурских полях». На раздавшийся голос справа «Неправда» Кониц ответил: «Это факт, а не красное словцо». Умнее «голоса справа» оказался Пуришкевич, который с места сказал: «Честь и слава тем, кто там погибли». Начало речи Коница позволяло ожидать от поляков только более разумных и деловых мотивов голосования против закона, но все-таки голосования против. Но конец его речи вышел другой:
«Мы боремся и не перестанем бороться с нынешней правительственной системой, но мы не боремся ни с государством, ни с русским народом. (Аплодисменты центра и слева.) Вот почему, несмотря на то положение, которое, собственно говоря, мы должны бы принять по отношению к военному делу, мы все-таки не возражаем против принятия законопроекта, представленного военным министром…»
«Мы, поляки, мы не хотим, чтобы наша судьба в этом государстве зависела от чьих-либо внешних влияний. Мы этого не хотим, не желаем. (Сильные аплодисменты.) Но если, по изложенным соображениям, мы с своей стороны не хотим отказывать в новобранцах, то пускай никто в этом не видит желания поддержки правительству или оказания ему доверия».
Польское заявление решало вопрос. Если большинства этим еще достигнуто не было, то оно становилось не только возможным, но вероятным. Поляки давали нам предметный урок, как отделять правительство от государства. Но как это ни странно, именно то, что поляки Думу в этом вопросе спасли, возмутило Столыпина; возмутила возможность зависимости русской Думы от голосования инородцев. Этого Столыпин даже не скрыл; он тогда же пришел к заключению, что представительство от окраин нужно уменьшить и в Манифесте о роспуске появились такие слова:
«Созданная для укрепления Государства Российского, Государственная дума должна быть русскою и по духу.
Иные народности, входящие в состав Державы Нашей, должны иметь в Государственной думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских».
Самый вопрос о контингенте после речи Коница потерял свою остроту; мы стали думать не о том, чтобы «большинство» у нас было, но чтобы «возражающих» было поменьше. Когда пришла очередь моей речи, я не столько убеждал левых голосовать за закон, сколько воздержаться от голосования.
Но вопросу не суждено было пройти так гладко, как после речи Коница было можно рассчитывать. Он осложнился знаменитым зурабовским инцидентом, который поставил Думу на два шага от роспуска. Было ли это случайно или потому, что с. – демократы увидели, что в Думе их дело проиграно, и старались наверстать это личным успехом в стране, судить не могу. Тем более что при инциденте я не присутствовал. Я в канцелярии корректировал свою стенограмму, когда кругом послышался топот шагов; это депутаты выходили из залы, и я узнал, что случилось.
Инцидент относился к категории словесных излишеств. И удивительно: настроение Думы было тревожно, председатель ждал инцидентов, то и дело ораторов останавливал, и левых, и правых, останавливал даже Зурабова, грозил его лишить слова, чем вызвал замечание слева: «Вы пристрастны!» – а настоящий инцидент все-таки «прозевал»: у каждого может быть минута рассеяния, которая способна иногда привести к катастрофе.
Я не слышал речи Зурабова и не могу судить о беспристрастии тех, кто уверял, что весь ее тон был повышенно вызывающий; но и без этого тона слов Зурабова председатель не должен бы был пропустить без замечания. Вот заключительная краткая выдержка из стенограммы этого инцидента:
«Зурабов. Наша армия в самодержавном государстве не будет никогда приспособлена, сколько бы с этих скамей ни говорили, в целях внешней обороны; такая армия будет великолепно воевать с нами и нас, господа, разгонять и будет всегда терпеть поражения на востоке. (Крики справа: «Неправда! врешь! вон отсюда!»)
Пуришкевич (Бессарабская губ.) (с места). Вон отсюда, вон…
Зурабов (Тифлис). И разгонят вас, господа, и всегда будем терпеть поражение и на востоке…
Голоса (справа). Вон отсюда… Убрать его отсюда!.. Он оскорбил русскую армию… Убрать его отсюда, г. председатель.
Председатель. Никому из здесь присутствующих не позволяется делать замечание председателю. Позвольте вас просить, и оратор, не высказываться так, так как это ни на чем не основанное убеждение».
Головин слишком поздно очнулся, но хотел дать возможность Зурабову исправить то, что он сказал.
«И редседатель. Господа, я не сомневаюсь, что г. Пуришкевич и некоторые другие, которые здесь так взволновались речью оратора, очевидно, его не поняли.
