Голоса (справа). Поняли, очень хорошо поняли.
Председатель. Я не сомневаюсь, что г. оратор никогда в мыслях не имел сказать, что наша русская армия будет всегда терпеть поражения…
Пуришкевич (с места). Я не сомневаюсь ни на одну минуту, что вы так думаете, что вы так верите и что это так, но пусть он это скажет.
Председатель. Я вам слова не даю. Вопрос исчерпан».
Пока шли эти пререкания, Ридигер встал во весь рост и за ним вся ложа министров, где сидело много генералитета. Они ждали, что будет дальше. Но когда Головин объявил, что вопрос исчерпан, они демонстративно покинули зал. Шум усилился. Головину ничего не оставалось, как прервать заседание.
Об этом мне рассказали те, кто вышли из зала, и я вместе с ними пошел в кабинет председателя; там собрались депутаты, а Головин по телефону говорил со Столыпиным.
Положение было остро. Вопрос о «контингенте» отошел на задний план. Левая бомба, наконец, взорвалась, и по нелепому поводу. Была сказана обидная несправедливость по отношению к армии. Оскорбительная фраза, что наша армия будет всегда терпеть поражения, была беспрепятственно сказана в Думе. В лице армии был оскорблен Государь, как ее «Державный Вождь» (ст. 140 Осн. зак.). Все это сделалось при попустительстве председателя Думы. Конечно, Головин был виноват только в оплошности, не в сочувствии оскорблению. Но что делать теперь? Об этом и шел разговор Головина со Столыпиным; по репликам было понятно, в чем их разногласие. Головин шел на все, что зависело от него; предлагал лишить Зурабова слова, сказать речь в честь нашей армии и т. д. Столыпин требовал жеста, который шел бы от Думы, т. е. постановлением Думы устранить Зурабова от заседания. Головин боялся, что на это большинство Думы не пойдет и его предложение тогда только усугубит оскорбление армии. Телефонный разговор прекратился; стали зондировать почву у партий. Выяснилось, что для «устранения» большинства не найдется; даже поляки так далеко не шли. Выхода не было. Друзья Головина нам предсказывали, что в критический для Думы момент он окажется на высоте положения. Он это в данном случае доказал тем более, что считал себя самого виноватым. Зная, что Дума за ним не пойдет, решил ее взять врасплох. Он возобновил заседание, не предупреждая о том, что будет делать, и обратился к Думе со следующей речью:
«Во время перерыва я ознакомился со стенографическим отчетом, в котором значится роль члена Думы Зурабова. Из этого отчета я с несомненностью пришел к заключению, что член Думы Зурабов позволил себе по отношению к нашей доблестной армии такие обидные выражения, которые являются безусловно недопустимыми в Государственной думе. Такой поступок члена Думы Зурабова, допустившего обидные выражения по отношению к русской армии, я считаю невозможным оставить без последствий, и поэтому считаю необходимым лишить члена Думы Зурабова слова и делаю ему замечание. Я предлагаю Государственной думе для того, чтобы не могло быть сомнения, что Государственная дума, как один человек, не может сочувствовать высказыванию обидных слов по отношению русской армии, выразить своим постановлением, что она вполне ко мне присоединяется и считает безусловно правильным лишить члена Думы Зурабова слова и сделать ему от председателя Думы замечание. (Бурные аплодисменты справа и центра.) Ставлю на баллотировку следующее предложение: признает ли Дума лишение слова члена Думы Зурабова правильным?»
Головин этой речью себя не щадил: признавал, что со словами Зурабова ознакомился только по стенограмме; несмотря на свои неоднократные предыдущие заявления, что он один заседанием руководит, он ставил на голосование Думы вопрос о правильности своих собственных действий. Но, подменив вопрос о порицании Зурабову вопросом об одобрении председателя, он смешал партийные карты; Дума его одобрила, следовательно, как будто осудила Зурабова. После резкого столкновения с Церетелли, которому Головин по этому поводу говорить не позволил, заседание было закрыто до завтра. Можно было надеяться, что инцидент этим исчерпан. Но вечером произошел coup de theatre
[72]; какая-то комиссия работала вместе с представителями министерства; их вызвали по телефону, и, вернувшись, они сообщили, что им приказано было уйти. Это показало, как серьезно положение Думы. Ночью, в 12 часов к Головину приехали Петрункевич с Набоковым и убеждали его ехать к Столыпину. И вот он, «второе лицо в государстве», не пожелавший когда-то Столыпину сделать визита, чтобы этим себя не унизить, к нему в час ночи поехал. Столыпин ему посоветовал
[73] повидать Ридигера, который на другой день будет у Государя с докладом, и сам устроил Головину наутро свиданье с ним. Головин привез ему стенограмму и объяснил, как было дело. Ридигер «счел инцидент исчерпанным вчерашним постановлением Думы и отношением к нему Головина». Так пишет Головин. По-видимому, это не все. В письме Столыпина к Государю от 17 апреля совет, который Столыпин дал Головину, изложен иначе: «На вопрос Головина, что я советую ему делать, я сказал ему, что Дума в глазах правительства покажет желание удовлетворить армию, если: 1) примет переход к очередным делам с выражением уважения к доблестной русской армии и уверенности в беззаветной ее преданности Родине и Царю и 2) если Головин завтра же сделает визит генералу Ридигеру с извинением за происшедшее»
[74].
Я помню, что, когда Головин рассказывал депутатам и избирателям об утреннем визите к Ридигеру, он не скрывал, что принес ему «извинения». Что же касается до предложения баллотировать формулу перехода с выражением уважения к армии, то на это Головин не решился. Это оказалось и не нужно. Удовлетворение армии дала очень хорошая речь докладчика Кузьмина-Караваева, который заступился за армию и выразил надежду, что «Государственная дума, какое бы она ни приняла решение, уйдет после сегодняшнего заседания под впечатлением сознания того, что русская доблестная армия не заслужила тех упреков, которые ей бросались. Эта армия в прошлом много и много сделала. Много она сделала и на полях Маньчжурии, много сделала там «серая скотинка». Сожалейте искренно о том, что там произошло, бросайте упреки тем, кто заставляет войско поступать вопреки его назначению, но берегите войско и не бросайте ему упреки за то, что оно верно исполняет свой долг».
А сам Головин закрыл заседание такими словами: «Вчера мы были свидетелями печального инцидента в Государственной думе. По отношению к нашей доблестной русской армии было высказано здесь такое мнение, которое, конечно, должно быть признано для нее обидным. (Шум слева.) Я считаю, что наша армия всегда отличалась самоотверженностью в исполнении тяжелого долга, всегда отличалась высокою дисциплиною, непоколебимою преданностью отечеству и своему верховному вождю. (Бурное одобрение справа.) Такие достоинства армии признаны всеми и, конечно, заслуживают только похвалы и уважения, и очевидно, что Государственная дума протестует против тех выражений, неудобных по отношению к русской армии, которые были высказаны здесь одним из членов Думы. (Громкие аплодисменты справа и в центре.) Таким образом, я полагаю, что за принятием означенной формулы перехода к очередным делам отпадают все остальные поправки и вопрос нужно считать уже исчерпанным».
