В речи Головина оказалось все, чего требовал Столыпин, кроме «голосования Думы». Но на это закрыли глаза. И правые, предложившие соответствовавшую такому его желанию формулу, не стали настаивать на ее голосовании. Они подчинились Наказу и ограничились голосованием только той безобидной формулы, которая была предложена раньше думской комиссией
[75]. Сам же законопроект о контингенте был принят большинством 193 голосами против 129 – под крики «браво! браво!». Бурные аплодисменты в центре и справа. Воздержавшихся было много, но Головин их считать отказался, «так как они не могут иметь влияния на результаты баллотировки».
Так кончился этот злополучный вопрос, едва не приведший к роспуску Думы. Он кончился «благополучно», но не бесследно. Все партии Думы потерпели крушение и затаили друг на друга досаду. Более всего пострадали зачинщики соц. – демократы. Не только их предложение об отказе в контингенте, которое как будто могло бы пройти, провалилось; из 200 голосов, на которые они имели право рассчитывать, они собрали всего 129. Это бедой еще не было; они в душе могли быть этому рады. Но выходка Зурабова привела к шумным овациям в честь нашей армии и к лишению его слова под одобрение Думы. Этого они не прощали ни своим левым товарищам, которые недостаточно их поддержали, ни кадетам, которые определенно против них выступали. Они их упрекали, что они унизили Думу, ее достоинство не охранили. Но и кадеты остались глубоко недовольны. В инциденте Зурабова виноват был не столько он сам, во всяком случае, не только он сам, сколько поведение кадетского председателя. Если слова Головина, которые он потом говорил в пользу армии, были искренни, то они не вязались с предыдущим его равнодушным отношением к речи Зурабова. Так или иначе, он был виноват; или тогда, когда председательствовал, или тогда, когда свою оплошность вымещал на Зурабове. Кадеты негодовали на правых, которые подчеркнули скандал, а не дали ему пройти незаметно. Были недовольны и левые партии, которые заявили о своем голосовании против контингента, а потом, испугавшись роспуска Думы, массой предпочли от голосования воздержаться. И они, чтобы себя оправдать, вступались за униженное якобы Головиным и кадетами достоинство Думы. Положение лично Головина было тяжкое: все его делали козлом отпущения за свои же ошибки. Он не мог этого не сознавать. Он себя показал таким, каким был: ненаходчивым и неумелым, но преданным делу до самопожертвования. Он все в себе скрыл. Могли торжествовать и злорадствовать правые: их бурное и, по общему правилу, недопустимое вмешательство в ход заседания, их «скандал» на этот раз оказался оправданным. Дума дала им в дальнейшем козырь против себя. И они, однако, им не воспользовались и кадетов во всем поддержали: не стали настаивать на голосовании ими же предложенной формулы, удовольствовавшись речью Головина и аплодисментами Думы. И они и правительство в этот момент явно Думу спасали. Но они немедленно получили случай увидеть, как это непрочно. Левые партии хотели «реванша», чтобы себя за свой провал вознаградить; многие из кадетов по старой привычке были склонны им в этом помочь. Этим объясняется тот печальный инцидент, который произошел в открытом заседании Думы, вечером того же самого дня, когда утром в закрытом заседании был принят контингент. Об этом инциденте, т. е. о незаконном и бессмысленном принятии закона об отмене военно-полевых судов, не стоявшем на повестке, я говорил в главе IX. Это было сделано в угоду обиженным левым. И так как в вопросе о контингенте наиболее активную роль против соц. – демократов сыграли Головин и Кузьмин-Караваев, то именно они оба помогли левым в реванше, «шаркнули левою ножкой», как шутя выражался гр. Бобринский. Еще многому жизнь должна была нас научить.
За этими двумя крупными бомбами меркнет маленький инцидент того же самого рода, о котором упоминаю лишь для полноты. Это предложение отвергнуть кредит на завершение продовольственной кампании 1905–1907 годов, который испрашивался в размере 17 с половиной миллионов рублей. Бюджетная и продовольственная комиссии предлагали этот кредит утвердить, «обязав правительство представить полный отчет предположенной операции к 1 января 1908 года». Отличие этого предложения от бюджета и контингента было в том, что деньги испрашивали на дело очевидно нужное для самого «населения», а не для «борьбы с ним». Этот кредит был испрошен еще у 1-й Думы в размере 50 миллионов рублей; она тогда отпустила только 15, предоставляя остальные просить дополнительно. Это был тот единственный закон, который оказался приведен в исполнение до конца 1-й Думы. Дума была распущена, продовольственная кампания продолжалась, деньги расходовались и для покрытия этой кампании испрашивалось теперь 17½ миллиона. Соц. – демократы, соц. – революционеры и трудовики предложили кредит отклонить, т. к. правительство обещанного отчета о всей кампании еще не представило, и честности правительства они не доверяли. Это было как бы дополнительной мерой к их предложению, отвергнутому Думой 9 марта, о передаче всего продовольственного дела в руки думской комиссии.
Они были правы в том смысле, что деятельность правительства по продовольственному делу вызывала справедливые нарекания. Все ораторы во всех падежах склоняли имена Гурко – Лидваля, подчеркивали, что общего отчета представлено еще не было, что самая постановка продовольственного дела требовала серьезного улучшения и т. д. Но было ли возможно из-за этих соображений взять на себя ответственность отказать в кредите, ударив по населению? Так кадетскими ораторами – Шингаревым, Родичевым и Струве – и был поставлен вопрос 11 мая, когда он рассматривался.
«Отказать в кредите, – говорил Шингарев, – значит внести лишнюю долю горя и страдания в то население, перед которым мы ответственны…»
Родичев разразился страстною речью:
«В России не найдется такого представительства, которое скажет: денег за поставленное народу мы не заплатам, потому что мошенничал, быть может, Гурко. Пусть сто Гурко смошенничали. Этот хлеб принадлежит тем, кто возделывал его своими руками, кто вдвойне несчастен… Одному несчастью иметь в составе правительства лиц вроде Гурко вы хотите прибавить другое, хотите убить веру в честность всего государства России».
При голосовании ассигнование было принято большинством 176 голосов против 149. Поучительно, что польское коло на этот раз от голосования воздержалось. За принятие закона были, следовательно, поданы голоса и левых партий, которые раскололись на этом. Так происходило постепенное отрезвление Думы.
Перехожу к последнему и самому провокационному акту в жизни Гос. думы, который проявился в наиболее чистом виде. Это законопроект об амнистии.
Никто не мог сомневаться, что получить амнистию этим путем было нельзя. Основные законы (ст. 23) делали ее «прерогативой Монарха». Перед их изданием в 1906 году кадетами действительно был изготовлен законопроект об амнистии. Но когда Основные законы были опубликованы, сами кадеты ему уже не дали хода. Дума пошла легальным путем – обращения к Монарху в думском адресе. В амнистии ей было отказано; можно ли было надеяться, что Монарх, который не захотел дать амнистии своею властью, даст ее тогда, когда ее ему поднесут в форме закона, не считаясь с нарушением его прерогатив? И что Гос. совет поддержит этот законопроект не только против прерогативы Монарха, но и против уже высказанной его воли? Это было так ясно, что, когда 7 марта был внесен законопроект об амнистии, все поняли, что это только демонстрация, оправдание себя перед избирателями, но не серьезный проект. И амнистия лежала без движения до второй половины мая.
