Правда, их взгляды на наш государственный строй не совпадали с тем пониманием, которое олицетворяла кадетская партия, не говоря о более левых. Между ними оставалась идеологическая и терминологическая разница, из-за которой происходили иногда интересные, но всегда бесполезные споры. Правое меньшинство в основе нового строя считало «волю Монарха», а кадеты «волю народа»
[77]. Но это был академический спор, имевший для практической жизни так же мало значения, как для механиков спор о том, откуда взялся «мир» и «законы природы»: для механика достаточно знания этих законов; происхождение их для него безразлично. Еще меньше практического смысла, но не меньше страстей вызывал терминологический спор, противоположение «Самодержавия» и «конституции». В дореформенное время у нас эти два термина исключали друг друга. Это словоупотребление так глубоко проникло в литературный язык, что я сам в этой книге им пользуюсь. Но после опубликования Основных законов 23 апреля 1900 года для него законная почва исчезла. Основные законы были несомненною «конституцией», ибо поставили Монарха ниже законов, а термин «неограниченный» отменили. Но и эта «конституция» сохранила титул «Самодержавный», отделив его от понятия «Неограниченный». Титул Самодержавный стал равнозначен понятию Монарх «Божией милостью», а не «по избранию». Это было новое словоупотребление, и к нему надо было еще привыкнуть и приучить свой язык. Но нельзя было более противополагать Самодержавие – конституции, когда этот титул был сам отныне основан на конституции.
Со стороны левых партий спор против слова «Самодержавный» был не только излишен, но вреден. У них не было ни силы, ни права помешать употреблению «законного» титула. Попытками его запретить они сами придавали ему совершенно нежелательный смысл отрицания конституции. Этим они давали оружие против себя. Когда в 1913 году, уже после смерти Столыпина, Государь стал подумывать ликвидировать конституцию, он писал тогдашнему министру внутренних дел (18 октября 1913 года), что пора «обсудить в Совете министров мою давнишнюю мысль об уничтожении статьи Ул. Гос. думы, в силу которой если Дума не согласится с изменениями Гос. совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это при отсутствии у нас конституции есть полная бессмыслица»
[78]. Это рассуждение соответствовало тому пониманию, которого держались левые партии, настаивавшие, что Основные законы – только лжеконституция, и видевшие доказательство этого в сохранении титула «Самодержавного». Государь их рассуждение только довел до конца. Ненужная нетерпимость к слову «Самодержавный» сама приносила такой результат.
Настоящее разномыслие кадет с правым меньшинством Думы было не в их взглядах на наш государственный строй, а в программе реформ. Значение этого разномыслия все резче выдвигалось вперед по мере того, как спор о «форме правления» со сцены сходил; оно стало бы на первое место, когда в рамках конституционного строя пришлось бы перестраивать жизнь. В определении нужных реформ многое отделяло либеральное меньшинство от кадетского радикализма. Кадеты в программных вопросах шли дальше, чем самые левые октябристы. Кадетская программа была составлена в революционное время, в 1905 году, и была к нему приспособлена. Октябристы же Революции не хотели: они не желали поэтому ни четыреххвостки для выборов, ни принудительного отчуждения, ни других кадетских коньков; по всем этим вопросам кадеты, как предрекал Головин (см. главу XII) – стали бы голосовать вместе с левыми. Но если бы это было и так, то при существовавшей у нас конституции такие голосования для правого меньшинства не были страшны. Конституция их ограждала против слишком «левого вотума», пока существовала 2-я палата с половиной назначенных членов и пока власть управления была ответственна перед одним Государем. Старый режим, создав новый государственный строй, себя в нем не обезоружил.
Поэтому «правому меньшинству» не было смысла из-за программных разногласий отвергать конституцию. Скорее левые были логичны, когда из-за этого протестовали против основных начал конституции, а в 1-й Думе хотели «наскоком» ее изменить, уничтожив 2-ю палату – и подчинив правительство Думе. Если бы это тогда удалось, меньшинство против демагогии могло бы оказаться бессильным. Конституции 1906 года грозила поэтому опасность не справа, а слева, от сторонников полного «народоправства» и от направленных к этому революционных движений народа. Правое меньшинство Думы было врагом вовсе не конституционного строя, а революционных попыток. Грань между правым и левым флангами проходила не в плоскости партийных программ, а в плоскости политической тактики. Она объединила меньшинство из людей разного понимания. Отношение правого меньшинства ко всей Думе и зависело от позиции, которую в этом тактическом вопросе занял бы центр.
С теми, кто возлагал надежды на Революцию, у правого меньшинства общей тактики быть не могло. Они были врагами. Но существовало то направление, которое хотело тех же реформ, что и левые, но исключительно в легальном конституционном порядке и потому было готово идти к ним более медленным темпом. Именно это направление должно было представляться кадетами. Поскольку они не на словах, а на деле боролись против революционных путей, они и могли, и должны были идти вместе с «октябристами» и «умеренно правыми». И этим партиям для противодействия Революции кадеты были нужны. Только их участие в этой борьбе делало ее борьбой за «конституцию», а не за «привилегии верхних социальных слоев»; только их сближение с меньшинством знаменовало бы идейный отход «либерализма» от «революции». «Освободительное движение» показало опасность совместных действий либерализма и революции, возвращения к ним ни меньшинство Думы, ни правительство не хотели; отсюда упорные старания обоих привлечь кадетов к своей стороне.
Чтобы кадеты могли занять эту позицию, было необходимо, чтобы у них сохранялась вера в возможность добиться реформ «конституционным» путем; чтобы те средства самозащиты, которые старый режим оставил для себя в конституции, не означали бы бессилия страны перед интересами привилегированных классов. Это conditio sine qua non
[79] возвращало кадетов к тому старому спору, который после октябрьского Манифеста они вели против идеологов «Революции», называвших кадетов «утопистами». Этот спор против левых кадеты тогда перед избирателями выиграли. Правда, с тех пор обстановка спора повернулась не к лучшему. Была объявлена конституция от полного народоправства далекая. Была распущена 1-я Дума. Но из-за одной неудачи разочароваться в самой «конституционной дороге» было преждевременной сдачей позиций. Пусть от Государя зависело все управление, пусть он имел право абсолютного вето и назначал половину членов верхней палаты. Что такое были эти, хотя бы и широкие, прерогативы, сравнительно с прежними правами «неограниченных Самодержцев»? Однако и «Самодержцы» уступали народу, когда боялись его недовольства. Недаром после апогея Самодержавия при Николае I пришли реформы Александра II, а после Александра III – «Освободительное Движение» и уступки Николая II. После 17 октября, при представительстве, при режиме некоторых, хотя бы и ограниченных «свобод», Монарху было бы труднее бороться со страной, которая имела и голос, и права, и испытания выборов, и возможность ставить все вопросы на публичное их обсуждение, когда, наконец, само министерство необходимость либеральных реформ публично признало. Монарху было не только невместно, но и опасно на глазах у всех выступать не защитником общего блага, а борцом за интересы социального меньшинства. Победы, которые мог бы он в этом смысле одерживать, становились бы победами Пирра. Они могли иногда замедлять, а не вовсе устранять проведение действительно назревших реформ. А с другой стороны, ничто не могло более способствовать «восстановлению старого строя», как боязнь, которую левые партии смогли бы всему народу внушить перспективой полного крушения власти. Либеральная тактика – ив этом было ее назначение – должна была заключаться в медленном, но зато неуклонном приближении к своему программному идеалу, при соблюдении необходимого для всех правового порядка. «Конституции» вредили в России не столько ее открытые враги справа и слева, сколько те, кто ее начала своей нетерпеливой и неумелой тактикой компрометировали.
