Отсюда видно истинное положение кадетов во 2-й Думе. Если их программа, составленная до октябрьского Манифеста, по своим конечным стремлениям была ближе к левым, чем к правым, то их новая тактика сближала их с правым меньшинством Государственной думы. В тот момент вопрос тактический, т. е. охранение правового порядка, был вопросом несравненно более важным, чем немедленное осуществление полностью всех законодательных планов. Если бы конституция укоренилась, остальное пришло бы через нее. А зато не только «восстановление Самодержавия», но в не меньшей степени настоящая победоносная Революция, как в 1917 году, нанесли бы «правовому порядку» непоправимый удар. Защищать же от нее этот порядок могло искренно не левое, а правое большинство, т. е. привлечение значительной части правого меньшинства к совместным действиям с центром.
Можно сказать – ив этом интерес 2-й Гос. думы, – что, несмотря на ошибки Столыпина в междудумье, которые породили чересчур левый думский состав, несмотря на озлобление, которое Столыпин против себя возбудил в либеральной общественности, во 2-й Думе началось ее постепенное отрезвление. Своей программой реформ правительство ее желаниям пошло все же навстречу и существовавшее положение улучшало. Это обнаруживалось для всех при знакомстве с проектами власти. В Думе стала намечаться основа той не существовавшей раньше и отрицаемой кадетами политической группировки, которая оформилась много позднее, в 1915 году, под именем «прогрессивного блока». Это сопоставление полно интереса. В «блок» 4-й Государственной думы организованно вошли те самые партии, которые по отдельным поводам уже образовывали случайное «правое большинство» во 2-й Гос. думе. На левом фланге позднейшего «блока» стояли кадеты и «прогрессисты», желавшие если не быть, то казаться «левее кадетов». В центре его были октябристы всех трех «разновидностей». На правом же фланге была часть «националистов» – соответствовавших втородумским «умеренно правым». В «прогрессивном блоке» были видные втородумцы – Бобринский и Шульгин. Вне блока остались только крайние правые и те крайние левые, которые считали, что «политический переворот» желателен для успеха войны. Будущие участники «прогрессивного блока» по ряду вопросов и составляли то случайное «правое большинство», которое не раз 2-ю Думу спасало.
Различие было в том, что «прогрессивный блок» был прочным объединением. Он заранее, путем взаимных уступок, столковался не только на тактике, но и на определенной программе. В этом было историческое значение блока. Во 2-й Думе этого не было; правое большинство в нем обнаруживалось только случайно, при отдельных голосованиях. Но вся жизнь 2-й Думы складывалась по указаниям опыта, а не по директивам вождей. В законодательной работе ее наступил бы момент, когда более прочный сговор на программах стал бы и возможен и нужен. Нетрудно видеть, как эта работа пошла бы. Принятые Думой с поправками левых законопроекты стали бы возвращаться из верхней палаты в урезанном виде; перед членами Думы стал бы систематически становиться принципиальный вопрос: компромисс или непримиримость? Отказаться ли вовсе от всякого улучшения лишь потому, что оно недостаточно, или своими голосами провести в жизнь хоть бы только то, что по соотношению сил было возможно? Отношение к этой дилемме совпало бы с водоразделом между «революционной» и «конституционной» тактикой. Наша общественность долго следовала гордому принципу: «все или ничего». Практическая работа в Думе от него отучала. Самый этот принцип – порождение «доктринерства», а не практической деятельности. Благодетельное значение практической «работы» для «выращивания умов» стало сказываться уже во 2-й Гос. думе, хотя настоящей законодательной деятельности в ней еще не началось. Мы могли наблюдать его только на «вермишели». Но и эта работа была характерна. По поводу мелких законов с. – демократы обыкновенно заявляли, что они или «воздержатся», или голосуют «против»; существовавшему в России правительству они не дадут ни денег, ни прав. Но когда дело доходило до конкретных последствий такого решения – другие левые партии за ними не шли. Как я выше указывал, по сибирским вопросам докладчиком выступал трудовик Скалозубов. Как сибиряк, он понимал, как бы отнеслось местное население к такому эффектному «жесту» с его стороны. И когда такой принципиальный вопрос жизнь стала бы ставить не для пароходных рейсов Востока, а для таких кардинальных проблем, как создание в России суда, самоуправления, ответственности должностных лиц за преступления и т. д., то если думать о «результате», а не о красивых парламентских жестах и не о газетных статьях, которые по этому поводу могли быть написаны, то соглашение между теми, кто хочет реформ, стало бы необходимо. Голосование в этот процессуальный момент наглядно бы показывало думскому центру, с кем было более ему по пути, с теми ли, кто медленнее, чем он, шел к той же цели, или с теми, кто держался за старый революционный шаблон: чем хуже, тем лучше?
А несколько подобных голосований по важным законам привели бы к решению не ожидать возвращения законопроектов из верхней палаты, а заранее сговориться о том, что можно в ней провести, в чем, путем взаимных уступок, можно сразу прийти к соглашению и что в данных условиях является безнадежным, а потому и ненужным. Соглашение делалось необходимым с тех пор, как от политики «демонстраций» и «жестов» перешли бы на политику «достижений». Оно не обошло бы тогда не только правительства, но и верхней палаты в лице тех, кто сочувствовал конституции и успеху, а не провалу конституционной работы. И во 2-й Думе тогда началось бы то, что на этих самых основаниях было оформлено в 1916 году. Сговорившееся думское большинство стало бы дальше расти; оно неудержимо потянуло бы к себе голоса беспартийных. Когда такое большинство осознало бы себя в Государственной думе, в процессе «работы», оно получило бы идейное признание и освящение от лидеров партии. Хотя они и гордились своей «непримиримостью» и верностью путям «теоретически правильным», они были все же вожди определенного типа: je suis leur chef, done je les suis
[80].
Образование в 1915 году «прогрессивного блока» было кульминационным проявлением государственного смысла нашей либеральной общественностью, и в частности кадетской партией. В нем они преодолели свои детские болезни, излишнюю требовательность, нетерпимость и нетерпеливость; показали свою способность к соглашениям и взаимным уступкам. Они тогда освободились от непреодолимого тяготения к левым и от принципиальной вражды к существующей власти; не будь за кадетами этого шага, на них пришлось бы смотреть не как на государственную партию, а только как на тех неудачников, которые показали, как хорошую игру по собственной вине можно проиграть. Партии «прогрессивного блока» сумели не только примириться друг с другом, но объединиться на реальной программе, для всех достижимой, на которой без Революции можно
было преобразовать облик России. Кадеты в ней отказались от своих старых коньков, т. е. от предварительных конституционных реформ, от уничтожения верхней палаты, даже от ответственного министерства (чего им не простила бессмысленная партия «прогрессистов»), не требовали передачи власти непременно в руки общественности, а сосредоточились на «органической» работе. Если бы подобная политическая комбинация образовалась при выборах в 1-ю Думу или после самого Манифеста, все могло бы сложиться иначе. Но тогда, после победы над властью, об этом они не хотели и слышать; директивы вожаков нашего либерализма были другие. Когда же, через 10 лет, «прогрессивный блок» образовался, с ним было опоздано. Вместо Столыпина перед ним было карикатурное правительство Горемыкина, а сам Государь был уже всецело под влиянием Императрицы и проходимца Распутина. Режим был тогда обречен; и спасительный исход был властью отвергнут. Вину за крушение России она как будто непременно хотела сохранить за собой.
