Конечно, создание прогрессивного блока в 1915 году облегчила война; она показала политическим партиям, что им не время между собою только бороться и воевать с нашей властью, если они не хотят быть одинаково раздавленными внешним врагом. Война объединила их в «блок». Но и в 1907 году те партийные вожаки, которые должны были уметь смотреть дальше других и предвидеть, что, в случае Революции, будет с Россией, должны были бы понимать, какая опасность на нее надвигалась из-за их несогласия. Они должны были предчувствовать крушение «правового порядка», основ которого с таким трудом, наконец, добились, и торжество или престиж реакционных сил старой сословной России, или, что было нисколько не лучше, торжество Революции. Эта опасность должна была им показать, где их спасение. Но они этого не понимали; объявляли под интердиктом Столыпина и по-прежнему гнулись налево. И только непосредственные работники Думы подготовляли то партийное соглашение, которое появилось на свет в 1915 году. Роспуск Думы уничтожил эту работу.
Эти соображения на первый взгляд могут показаться несовместимы с тем отрицательным отношением, которое правое меньшинство занимало к левым партиям, избирательному закону и вообще составу 2-й Думы. Я этого отношения не отрицаю. Но оно долго не мешало правому меньшинству ни Думу беречь, ни даже Думу спасать. Чтобы понять эту тактику правого меньшинства, полезно отметить, что в известный момент эта тактика переменилась и правые не только перестали Думу поддерживать, но ее сами стали взрывать. Я показывал, как это явно обнаружилось в вопросе о постановке на повестку «амнистии». Мы тогда только поймем тактику правых, когда нам будет ясна причина ее перелома. Его можно без труда проследить: он произошел во второй половине мая, после заседания 17 мая, когда кадетскими голосами было сорвано предложение правых об обсуждении террора. Значение этого вопроса нельзя недооценивать. Либеральная общественность того времени считала этот вопрос самой подлинной и злостной провокацией правых. «Предложение об осуждении террора было внесено с вполне сознательным расчетом – погубить Думу», – писал Милюков 15 мая 1907 года. Ввиду того значения, которое ему придавали и которое оно, несомненно, имело, на этом вопросе стоит остановиться особо.
Глава XIV
Вопрос об осуждении террора
У этого вопроса история длинная. В первый раз он был поставлен еще до Думы, на земском съезде ноября 1905 года. Тогда уже была возвещена конституция и либерализму, который до этого воевал в одном лагере с революционерами, был поставлен вопрос: как он относится теперь к революционному террору? Вопрос поставило не правительство и не «правые»; он вышел из среды самого либерального земского съезда. Для постановки его был достаточный повод. Тогда по России проходила волна анархии и самоуправства; были погромы евреев, интеллигенции и помещиков. На съезде поднималось много вопросов, которые были связаны с этими явлениями, и об ответственности администраторов, которые их допускали, и об амнистии самим погромщикам, и т. д. Левая часть съезда проводила тогда демаркационную линию между насилием «допустимым» и «недопустимым». Так, Е. де Роберти предложил политической амнистии не распространять на громил, но в успокоение левых, которые в его предложении усмотрели тотчас «классовый» характер, сказал такие характерные слова: «Я вовсе не думал о дворянских усадьбах: нашим усадьбам угрожает ничтожная опасность; если сгорело 5—20 усадеб, то это никакого значения не имеет. Я имею в виду массу усадеб и домов еврейских, сожженных и разграбленных черною сотней».
Не то важно, что это мог публично сказать либеральный Е. де Роберти, имевший репутацию ученого и умного человека: lapsus linguae
[81] бывает co всяким; характернее, что это было без комментариев напечатано в «Праве». Это не стенограмма, из которой «слова не выкинешь»; отчеты о заседаниях печатались в «Праве» не без партийной цензуры. И если оно это напечатало, то, очевидно, и само «Право», и его читателей подобное заявление не шокировало. Можно ли тогда удивляться, что когда речь зашла об отмене смертной казни, то на том же съезде А.П. Гучков предложил одновременно с этим «осудить всякие насилия и убийства как средство политической борьбы»? Не следовало ли земскому съезду, представителю русского либерализма, предполагаемой опоре «правового порядка» в России, отмежеваться от тех, кто считал насилие и убийство допустимым приемом и погромы помещиков «не имевшими никакого значения»? Но тогдашнее настроение съезда, которым руководили кадеты, не допускало «осуждения Революции». Сам Муромцев, председатель съезда, пытался спрятаться за чисто формальный отвод; он заявил, что предложение Гучкова выходит за пределы компетенции съезда. В таком виде в первый раз прошел этот вопрос; господству и авторитету «права» наносился удар его же служителями.
Второй раз тот же вопрос был поставлен перед 1-й Государственной думой. И исходил он опять не от правых, а от такого искреннего и либерального человека, как М.А. Стахович. Для постановки его был исключительно благоприятный повод. Дума просила тогда общей амнистии. Просьбу эту Стахович предлагал Думе связать с категорическим осуждением в будущем всякого террора. Это было логично. Вводился в силу тот новый порядок, в котором не должно было быть ни места, ни надобности террористическим актам. Только в такой комбинации можно было бы и просить об амнистии. В защиту своего предложения Стахович сказал проникновенную речь. Его предложение кадеты отвергли; они остались стоять на точке зрения земского съезда ноября 1905 года. Конечно, поскольку они опять не хотели разрывать с Революцией, им и тогда ее было нельзя осуждать. Только тогда нельзя было ни просить об амнистии, ни вести переговоров о составлении кадетского министерства. Отношение Думы к предложению Стаховича было глубокой и характерной ошибкой. Кадеты осуждали Стаховича за бестактное предложение, за «провокацию». Если это и вышло как бы «провокацией», то только потому, что Дума оказалась неспособной сойти с пути Революции и подняться на высоту «правового порядка». Дума отвергла спасательную веревку, которую Стахович ей протянул, и усмотрела в ней «провокацию».
Эти прецеденты полезно помнить, чтобы оценить то, что произошло с этим вопросом во 2-й Гос. думе. Кадетская фракция к этому времени свою тактику переменила; она старалась идти исключительно конституционной дорогой и с попытками отступления от нее стала бороться. Начались конфликты с революционными «союзниками» ее на левых скамьях. Но для постановки самого вопроса об осуждении террора как будто уже не было повода. Помню, однако, как Стахович еще не раз повторял, что этот вопрос и теперь, наверное, будет поставлен и сделается испытанием Думы. Если 2-я Дума, как 1-я, от осуждения террора уклонится, она себя уничтожит. Ее не смогут после этого считать «государственным учреждением»; ее судьба этим решится. Когда и на чем ее распустят – не важно. Это будет вопросом лишь времени. Но приговор над нею будет произнесен не откладывая. Я тогда плохо верил Стаховичу; думал, что он преувеличивает важность вопроса, который им самим был в Думе поставлен. Революция была уже раздавлена физической силой; в словесном ее осуждении Думой надобности не было видно.
Когда в день декларации, 6 марта, несколько ораторов, в их числе оба епископа, говорили о терроре, нам в голову не приходило, что этим ими был выдвинут вопрос о его осуждении Думой; мы думали, что ораторы ограничиваются выражением своего личного мнения. Кроме того, в тот день уже был предрешен вопрос о принятии простой формулы перехода, которая голосуется первой и прочие устраняет. Если бы тогда и были предложены формулы с осуждением террора, ставить на голосование их не пришлось бы. Намеки на это в речах поэтому проскользнули бесследно.
