Все это было естественно. Удивительнее, что мы не поняли, что через неделю, 13 марта, инициатором такого осуждения явился Столыпин. Это непонимание так удивительно, что ему было бы теперь трудно поверить, если бы мы не имели убедительного доказательства этого. Как я уже рассказывал в VIII главе, Столыпин отказался от внесения в Думу законопроекта о продолжении военно-полевого суда и обещал фактически его отменить. Но в его речи были такие слова: «Правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не оказательства слабости, а оказательства веры. Мы хотим верить, господа, что от вас услышим слова умиротворения, что вы прекратите кровавое безумство, что вы скажете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его и украшение».
И далее он продолжал: «В ожидании этого слова правительство примет меры» и т. д. Казалось, должно было быть ясно, на что он тогда намекал. Но мысль о том, что у этой левой Думы будут просить «осуждения террора», была от нас так далека, что под столыпинским выражением «слово» мы увидали не «формулу осуждения», а совокупность думской работы и ее достижений.
Понятно, почему Столыпин ограничился только туманным намеком. Инициатива осуждения террора Думой могла исходить только от Думы. У Столыпина хватило чутья это понять и с формальным предложением этого от себя не обращаться
[82]. Но намека на это большинство Думы не поняло. Правые оказались догадливее или осведомленнее; они и внесли от себя формулу перехода с осуждением террора. Головин ее огласил в обычном порядке, прибавив, что она будет отпечатана и роздана депутатам. На это не было возражений. Но в конце заседания Кизеветтер неожиданно выступил с таким предложением: «Я предложил бы, прежде чем переходить к объяснениям по личным вопросам, в виде порядка дня попросить присутствующего здесь председателя Совета министров дать нам свое заключение: входит ли, по Учреждению о Государственной думе, в компетенцию Государственной думы принятие не законопроекта, не какого-нибудь запроса, имеющего в виду контроль над закономерностью действий правительства, а принятие общей резолюции, декларации общего этического характера? Я полагаю, что, по точному смыслу Учреждения о Государственной думе, Государственная дума делать этого не вправе. Я желал бы слышать по этому вопросу компетентное разъяснение председателя Совета министров».
Подобного предложения вообще нельзя ничем объяснить, кроме того, что с человеком случается «затмение разума». Но зато оно красноречиво доказывает, что слова в речи Столыпина действительно не были поняты как приглашение к «осуждению террора». Иначе, даже при полном затмении, было бы невозможно просить его заключения против этого. Потом все напали на Кизеветтера, который, как школьник, смутился, поняв, что он наделал. Но и его упрекали исключительно в том, что он «унизил» достоинство Думы, прося у Столыпина заключения, а не в том, что он его провоцировал выступить против нас. Так же к вопросу подошел Головин, который нас тогда выручил. Хотя Столыпин тотчас подал записку, он заявил, что вопрос, поставленный Кизеветтером, является совершенно излишним, так как «лицами компетентными в том, что подлежит обсуждению Думы, являются только председатель и Дума, и что слова председателю Совета министров по этому вопросу он не дает». Столыпин тут спорить не стал, но на другой день Головину написал, что он не имел права отказать ему в слове, повторяя этим знаменитое когда-то препирательство Бисмарка с прусским ландтагом. Но в данный момент он подчинился лишению слова и в думское разномыслие по такому вопросу вмешаться не захотел. Он, вероятно, был рад, что мог не давать «заключения», о котором его попросил Кизеветтер
[83].
Как бы то ни было, в этот раз правые действительно внесли от себя предложение об осуждении террора. Было ли это сделано ими по соглашению со Столыпиным? Едва ли. Столыпин, очевидно, тогда не хотел «провоцировать» Думу; потому он не мог бы сочувствовать той вызывающей форме, которая была этому предложению придана и которая делала его для большинства Думы неприемлемым. Неудачная, а может быть, и умышленно злостная редакция предложения, вероятно, принадлежала кому-нибудь из ненавистников Думы; в ней или кавалерийский наскок Пуришкевича, или подслащенная язвительность Шульгина. Они у правых были лучшими «перьями».
Оно начиналось так:
«Стремящиеся отменить военно-полевые суды могут добиваться этого из двух соображений: или из высокогуманных теоретических побуждений, или из простого желания отдалить или уменьшить наказание революционерам. Для этого, чтобы снять обвинение с Государственной думы в том, что она покровительствует революционному террору, поощряя бомбометателей, и старается им предоставить возможно большую безнаказанность…
Струве (С.-Петербург). Это оскорбление Государственной думы.
Пуришкевич (Бессарабская губерния). Тише.
Председатель…Государственная дума обязана, говоря об отмене военно-полевых судов, одновременно высказать ясно, откровенно и категорично, как она смотрит на непрекращающиеся убийства слева. А потому мы предлагаем принять нижеследующее постановление».
Самое же постановление кончалось словами:
«Государственная дума считает необходимым выразить свое глубокое порицание и негодование всем революционным убийствам и насилиям, находя, что никакая работа правительства и Государственной думы не может быть плодотворною, пока в стране нет безопасности, царствует беспросветный террор и невинная кровь льется рекой».
Речь шла, следовательно, о выражении «порицания» и «негодования» для того, чтобы этим «снять с себя обвинение в покровительстве террору». Струве был прав, когда с места воскликнул: «Это оскорбление Думы», что вызвало грубую реплику Пуришкевича.
Текст заявления, таким образом, как будто показывал, что оно не исключало мотивов и «провокации». Но заявление было подписано 42 депутатами; большинство их не могло такой цели преследовать и такого текста одобрить. Заявление, очевидно, было подписано наспех, когда не только не было времени текст его пересматривать, но далее с ним познакомиться. Это было обычным явлением в Думе. У авторов предложения могли быть другие мотивы, чем у составителей текста.
