Председательствующий. Дума вовсе не отказывалась почтить память павших. Этот вопрос был снят председателем, как внесенный без соблюдения должного порядка.
Гр. Бобринский. Совершенно верно, я так и сказал».
К вопросу скоро вернулись. 5 апреля была оглашена повестка на 6 апреля, где вопрос об осуждении террора был, наконец, поставлен под № 5. Но когда 6 апреля дошли до него, оказалось, что времени до конца заседания мало, и Кузьмин-Караваев предложил перейти к № 6 повестки, где был мелкий доклад о поверке выборов. Бобринский его поддержал, прося, чтобы для осуждения террора, ввиду важности вопроса, было посвящено целое специальное заседание. Такое решение осложнило дело. Когда 9 апреля правые подали новое заявление о постановке на повестку этого вопроса, депутат Березин стал возражать и доказывать, что осуждение террора вообще вовсе не спешно. Страсти немедленно вспыхнули. Пуришкевич опять стал неистовствовать:
«Господа народные представители. Когда я услышал здесь произнесенную сейчас речь, я весь был полон негодования. (Смех.)
Не далее как полчаса назад, или час, я получил телеграмму из Златоуста с известием о том, что там убит председатель Союза русского народа. (Смех слева.) Семья осталась без куска хлеба. (Голос справа: «Смейтесь! Стыдно! Стыдно!», смех слева.)»
Смех по этому поводу, конечно, был неприличен. Его мягко, но основательно осудил еп. Евлогий.
«Е п. Евлогий. Господа народные представители. Я не думал говорить в настоящую минуту, но когда при упоминании одного члена Думы об убийстве председателя одного из союзов русского народа раздалось шиканье и смех… (Голоса: «Не было этого…» «Это было» – справа.) Я был глубоко взволнован. Тайна жизни и смерти такая великая священная тайна, пред которой…»
Когда перешли к голосованию, то за немедленную постановку на повестку вопроса голосовали крайние правые и крайние левые, но против них встало 245 человек из центра. Бобринский горячо приветствовал согласие левых на обсуждение.
«Гр. Бобринский(с места). Это – с открытым забралом… Это можно… не прикрываясь… Это благородно. Молодцы…»
Так вопрос был отложен. Через неделю к нему возвращаются. 12 апреля просят поставить его на повестку на определенный день Фоминой недели. Говорят в пользу этого Бобринский и еп. Платон. В этом заседании Рейн негодует.
«Кто-то пустил мысль, – возмущается он, – и она была подхвачена прессой, что весь этот вопрос, о порицании политических убийств, есть не что иное, как провокация правых. (Голоса: «Верно»; аплодисменты.) Вот против этого я не нахожу слов, чтобы достаточно протестовать… Из прений будет ясно, что это не провокация, а дело чести и достоинства Государственной думы».
После пасхальных каникул вопрос возобновляется, но самый смысл предложения переменился. Во внутренней жизни Думы произошли большие события. Дума чуть не была взорвана на зурабовском инциденте. Для ее спасения кадеты резко отмежевались от левых, очутились в одном лагере с правыми. Правые хотели использовать эту новую ситуацию, подтолкнув Думу на осуждение террора, и этим ускорить формирование правого большинства. 30 апреля при обсуждении повестки Крупенский утверждает, что заявление об осуждении политических убийств должно идти первым. «Никакие доводы, никакие мотивы не могут устранить требования рассмотрения этого серьезного вопроса». На другой же день, 1 мая, Крупенский негодует против кадетов: «Весь левый фланг и правые желают его обсудить, только центр заигрывает с Революцией. Но все равно Революция ему не поверит».
Здесь произошел инцидент, который имел отношение к этому вопросу: это запрос правых по 40-й ст. Ул. Гос. думы о покушении на жизнь Государя. Покушение было раздуто; оно носило марку Азефа, и о нем в своей книге рассказал и Герасимов. Про заговор знали с первого дня и не мешали ему развиваться под охраной властей, пока не нашли, наконец, нужным его «раскрыть». Но в тот момент об этой подкладке не знали и могли думать, что Государь действительно подвергался опасности.
Я хочу рассказать здесь неизвестную подробность, характерную для тогдашнего отношения правых и к кадетам и к Думе. О предстоящем запросе Бобринский меня предупредил, чтоб не захватить нас врасплох. Предупреждение не было секретом между мною и ним. Оно было «официально». Но вот что было секретом. Всякий запрос кончается постановлением Думы; не всякая формула, однако, могла для кадетов быть приемлема. Бобринский хорошо это понял и совсем не хотел кадетов провоцировать, напротив. Мы с ним решили, что всего безопаснее было бы, чтобы кадеты сами свою формулу предложили, чтобы она голосовалась раньше других и этим устранила другие. Очевидно, было все-таки нужно, чтобы она была и для правых приемлемой. Кадеты составили формулу. Я показал ее Бобринскому. Часть его единомышленников была им посвящена в этот секрет, те же, которые могли хотеть Думу на этом взорвать, ничего не знали. Этого мало. Так как запрос предъявлялся с ведома Столыпина, то Бобринский счел нужным предварительно показать и ему эту формулу; на случай его возражений, для ускорения соглашения, просил меня к нему с ним вместе пойти. О моих встречах со Столыпиным я буду подробней говорить в следующей главе. Столыпин оказался удовлетворен этой формулой, так как в ней говорилось о «живейшей радости от избавления Государя» и о «глубоком негодовании к преступному замыслу». Потом заседание было по плану разыграно. Правые приготовили формулу, в которой были включены те ругательные слова, которых кадеты не могли бы принять: в ней говорилось о «гнусном заговоре», о «презренных крамольниках», о «кровожадных изуверах» и т. д. Ее предложить должен был Рейн. Он не знал, что кадеты уже свою формулу приготовили, и не торопился. Долгоруков же с нею в руках следил за его каждым движением. Когда Бобринский кончил свою первую, очень высокопарную речь, а Столыпин стал отвечать, Долгоруков на глазах у всех нашу формулу подал. После речи Столыпина Головин ее огласил; только после этого Рейн вошел на трибуну и прочитал формулу правых. Он опоздал. По Наказу голосование формул происходило по очереди их представления. Бобринский было сбился, попросив перерыва для «соглашения» формул. Дума, конечно, его отклонила, и наша формула была принята единогласно
[85].
Все прошло бы благополучно, если бы левые фракции не сочли нужным по этому совершенно неподходящему поводу сделать демонстрацию и на запросе отсутствовать. Они объясняли это «европейской традицией». Это сомнительно, но и помешать этому было нельзя; к сожалению, их отсутствие зачем-то было отмечено в стенограмме, печатавшейся с разрешения председателя Думы, хотя вообще в официальных стенограммах таких наблюдений не помещалось. П, допустив это к печатанию, на возмущение Бобринского, что запрос в том же заседании об обыске у Озоля
[86], повлекшем потом роспуск Думы, внесли те самые люди, которые «забыли своего Государя», Головин счел возможным в возражение ему пояснить, что «формула перехода к очередным делам по предыдущему делу была принята Гос. думой единогласно». Этот словесный фокус никого обмануть не мог и впечатление от происшедшей демонстрации в Думе только усилил.
