У этого запроса оказалась еще закулисная сторона. Для полноты я о ней расскажу. Она поучительна.
Я принадлежал к тем, кто не видел благовидного основания отказываться от «осуждения террора». Я достаточно часто защищал на суде террористов, чтобы не смешивать «преступление» и «человека». Можно считать определенное действие преступлением и, как таковое, его осуждать и все-таки защищать от наказания того, кто его совершил. Но если даже простой уголовный защитник не имеет права оправдывать самое преступное действие, то тем более законодатели, которые пишут законы и должны плохие из них отменять и имеют привилегию обличать «незакономерные действия власти», не имели этого права. И еще тем более вся Дума, как учреждение. Не делать попыток дурной закон отменить и в то же время одобрять его нарушение – значило считать себя выше закона. Мне претила готовность Думы из конституционного учреждения превращать себя в орудие Революции, т. е. бесправия и беззакония, в какие бы красивые одежды их ни рядили.
Когда, накануне 7 мая, мы узнали, что левые на заседании будут отсутствовать, мне пришло в голову использовать это отсутствие и самый запрос, чтобы раз навсегда отделаться от вопроса о терроре. Я рассказал об этом кое-кому из фракции, в том числе ее председателю – Долгорукову. Меня в этом одобрили. Перед открытием заседания я предложил фракции вставить в нашу формулу какие-нибудь слова вроде «осуждая применение террора для достижения политических целей». Я указывал не только на общие соображения, по которым Дума не может принципиально его не осуждать; но и на то, что для демократической партии непоследовательно «негодовать» на террор, направленный против Монарха, и отказываться осудить его применение к простым смертным; наконец, что в отсутствие левых новая формула проскочит без спора и даст нам возможность считать вопрос о терроре снятым раз навсегда.
Мое предложение было при голосовании во фракции одобрено значительным ее большинством. Так кадеты дошли-таки до «осуждения террора». Но если большинство думской фракции оказалось со мной, то и меньшинство ее было упорно. Подчиняться большинству оно не хотело, грозило тоже отсутствовать на заседании: один из решительных оппонентов
[87] сообщил, будто левые фракции, узнав, что готовилось, хотят вернуться и возражать. Не знаю, действительно ли левые этим грозили, или это было «военной хитростью» и мои оппоненты сами их к этому подстрекали. И. Гессен с возмущением мне говорил, что я «гублю Думу». Я из этого понял, что при таком отношении мой «трюк», так как это был все-таки трюк, не пройдет без возражений в тот день, когда мы будем доказывать, что вопрос о терроре уже разрешен. Я предложение снял, и оно осталось публике неизвестным.
10 мая обсуждался Наказ. В нем был параграф 97-й о праве Думы, по выслушании двух только ораторов, отказаться от рассмотрения любого поставленного перед нею вопроса. Это классическая question prealable
[88] французского регламента. Против него пошли возражения и справа и слева. Крупенский выставил такое умное возражение: «Этот тормоз, несомненно, ограничивает права меньшинства. Если бы он клонился к парализованию левого крыла Думы, то я бы еще, может быть, согласился с такой общегосударственной точкой зрения, но он парализует и правое. Поэтому я протестую». А Бобринский, как будто чувствуя, куда клонится дело, в упор мне поставил вопрос: «Пускай скажет мне член Думы Маклаков, положа руку на сердце, не следует ли выработать такой Наказ, который обеспечивал бы права меньшинства, при котором можно было бы обсуждать вопрос о терроре; пускай он мне скажет, что Дума не права в этом деле. (Аплодисменты справа.) Да, если большинство заблуждается, то это не значит, что меньшинство не имеет права поставить вопрос, без которого Государственная дума существовать, как честное учреждение, не может. (Голоса справа: «Браво, браво!» Аплодисменты справа.)»
После горячих споров параграф 97-й был принят, с увеличением числа ораторов с 2 до 4 – что было правильно – и с изъятием от действия этого параграфа запросов и законопроектов. Это было тоже резонно.
Но настояния правых о постановке этого вопроса о терроре становились все настоятельнее. Справа мне объяснили его новую подкладку. Заседание 7 мая, в котором почти вся левая половина Думы демонстрировала антимонархические чувства в день, когда речь шла о покушении на жизнь Государя, переполнило чашу, без того уже полную после инцидента Зурабова. Формально придраться к этому было нельзя, но шансы на сохранение Думы были подорваны. Нужно было принимать какие-то экстренные меры, чтобы Думу спасти. Поэтому в начале заседания 10 мая возвращаются снова к вопросу о терроре уже с этой новой целью. Бобринский и Крупенский просят поставить его на повестку. Крупенский это мотивирует так: «Затем по порядку дня я должен сказать, что ввиду надвигающихся грозных событий, среди которых может погибнуть наша молодая конституция, нам нужно осудить политические убийства».
11 мая он развивает тот же мотив. Нужны теперь уже не речи, как думали прежде, чтобы в самой стране дискредитировать террор; нужно голосование Думы для ее же спасения. Он говорит: «Я хочу объяснить, что нет основания бояться и думать, что оно затянет Думу в какие-то прения. Я полагаю, что этот вопрос не требует никаких прений и может быть решен голосованием в две минуты. Если господа кадеты и польское коло думают, что скомпрометируют себя относительно левых своих товарищей, то они могут быть спокойными – эти левые товарищи в их революционность не поверят и презирают их так же, как презирают правых».
15 мая, в конце заседания, Дума доходит до вопроса о назначении для осуждения террора определенного дня. Если правда, что это было нужно для сохранения Думы, то в этот день Дума себя похоронила. Трудовики внесли предложение о применении к этому вопросу только что принятого Думой параграфа 97-го Наказа, т. е. о признании его не подлежащим рассмотрению Думы.
Наказ допускал только две речи за предложение и две против. Кадеты молчали. За говорил трудовик Недовидов от фракции и лично от себя нар. соц. Алашеев. Оба настаивали на практической бесполезности осуждения особенно со стороны такой Думы, которую правительство все время стремится унизить. Против предложения говорил от октябристов Капустин и от правых еп. Евлогий. Оба были искренни и тактичны.
«Капустин. Всей душой сочувствуя таким мероприятиям, как отмена смертной казни, как отмена всех тягостей военных положений, усиленных охран и т. д., я думаю, что пора иметь смелость не уклоняться, а вынести ту или другую резолюцию и решить отношение к политическим убийствам. Не сделав этого, это будет такое постановление, которое роняет Государственную думу в нравственном смысле, роняет в глазах большого количества русского населения.
Епископ Евлогий. Во имя нравственного достоинства Государственной думы, которая представляет собой лучших избранников народа, я взываю, чтобы как можно скорее было вынесено порицание этому политическому террору. Тогда страна вздохнет свободно и из груди всего нашего многострадального народа вырвется вздох облегчения и, повторяю, господа, Государственная дума от этого только упрочит и утвердит свой нравственный авторитет».
