Обед не был окончен, как Котляревский вызвал меня из-за стола и сообщил, что Столыпин у аппарата. Так произошел наш первый контакт. Разговор с ним по телефону шел намеками; Столыпин, по-видимому, боялся, что будет подслушан; выразил удовольствие, что мы скоро увидимся, и сказал, что завтра там, где оба мы будем, он мне скажет о месте и времени встречи. На другой день в Государственной думе он переслал мне записку, и вечером я был у него в Зимнем дворце.
Я не придавал большого значения такой встрече; для своей партии я не был типичен и влияния в ней не имел, С. Котляревский знал это не хуже меня. Разговор со Столыпиным мог иметь поэтому только личный характер. Я понял потом, что Столыпин в подобных свиданиях искал суррогата того, чего ему не хватало, – общения с Думой.
Мне не пришло в голову тогда наш разговор записать; но я его помню отчетливо. Во многих отношениях он был для меня неожиданным. В сжатом виде передам ход его точно.
Столыпин начал с преувеличенных «любезностей». «Я-де показал ему своей думской речью, что можно наносить удары правительству и не колебать государственности; а потому, хотя мы с ним в воюющих лагерях, у нас есть общий язык. Более того: из моей речи он кое-чему научился. Он поручил А.А. Макарову при обсуждении исключительных положений принять в соображение мои указания». Таково было вступление. Я отвечал ему в том же тоне. «Если, как это он говорил в своей декларации, он действительно стремится создать «правовое государство» в России и идет к этому конституционным путем, то почему он считает себя со мной в воюющих лагерях? Мы идем тогда к той же цели и той же дорогой. Различие между нами только в темпе движения. Но такие различия бывают и в среде одной партии. Из-за этого не воюют друг с другом; в конце концов установится какая-то средняя линия». Он прекратил ненужные любезности. «Так говорить можете вы, В.А. Маклаков, про себя. Ваша же партия не так рассуждает. В 1-й Думе я на нее насмотрелся». Тут начался спор об этой 1-й Думе; я ее защищал, хотя был с ним во многом согласен. А когда я указал, что во многих ошибках Думы виновато правительство своим отношением к ней, своим поведением после 17 октября и т. д., он соглашался охотно, виня в этом Витте. Было-де безумием провозглашать и бросать в толпу общие лозунги, не облекая их немедленно в форму конкретных законов.
Мы перешли постепенно к тому, что было для него, очевидно, целью нашей беседы. «Сможет ли 2-я Дума работать? Найдется ли в ней большинство для работы? Ведь партийный состав Думы для России парадоксальный». Помню это его выражение. Я не буду пытаться воспроизвел ти весь ход нашего разговора; был диалог, реплики и возражения. Приведу только сущность. На мое замечание, что в «парадоксальности» Думы всего больше виновато правительство, он просил говорить не о прошлом. Прошлое всегда забывается; важно, что теперь делать. «Прошлое забывается, но не сразу; не будь этого прошлого, разве кадеты так бы отнеслись к его декларации?» – «Как же будут они относиться к законам, которые мы приготовили?» Я ответил ему то, что думал и что писал в X главе этой книги. Кадеты пойдут дальше его, будут оснащать его проекты своими поправками, но проваливать его законов не будут, поскольку эти законы лучше того, что сейчас существует. Но тех законов, которые стремятся ухудшить настоящее положение, Дума, конечно, не примет. Такая тактика, по-видимому, его не беспокоила; самых радикальных «поправок» к законам он не боялся. «Но найдется ли в Думе большинство именно для этой политики?» – «Я думаю, что найдется. Образовать его нелегко; прошлое, которое вам хочется вычеркнуть, слишком во всех накипело. Но люди учатся фактами жизни. То, что невозможно сейчас, будет возможно завтра. Но нужно быть терпеливым к первым ошибкам». Он интересовался узнать, на чем я основываю надежду, что рабочее большинство образуется, что Дума «не будет заботиться только о том, чтобы волновать население, возбуждать к правительству ненависть?». – «На том, что сама страна значительно успокоилась. Ведь именно это ее возбуждение толкало 1-ю Думу на то, что он сейчас в ней осуждает. Теперь такого давления страны более нет. Чтобы убедиться в последствиях этого, пусть он поглядит на кадетов, которых он называет своими врагами. Они все стоят за работу, воюют с противоположною тактикой, и если рабочее большинство образуется, то, конечно, не иначе как около них. Поскольку правительство своего общего направления не переменит, оно будет иметь их на своей стороне, хотя этого они вам сказать и не могут. Да это и вам самому было бы вредно. А их поддержка для вас необходима. Без них и против них правового государства создать вы не можете. Где же, как не в них, его настоящая опора в России?» Он против этого не возражал. «Конечно, кадеты «мозг страны». Вы правы и в том, что страна успокоилась. Я держу ее пульс и это вижу. Но нельзя допустить, чтобы Дума это спокойствие страны пыталась расстроить и сама стала общее положение ухудшать. При ее составе возможно, что это будут ставить ее главною целью. Тогда спасти такую Думу будет нельзя. Поймите, – сказал он мне вдруг тоном совершенно неожиданной искренности, – обстоятельства ведь переменились и в другом отношении. Распустить 1-ю Думу было непросто; Трепов в глаза мне это называл «авантюрой». Сейчас же иным представляется «авантюрой» мое желание сохранить эту Думу. И я себя спрашиваю: есть ли шанс на успех? есть ли вообще смысл над этим стараться?» Он этим затронул вопрос, о котором я не раз думал и сам. Мой ответ поэтому не был экспромтом. «Эта игра стоит свеч, – отвечал я ему. – Подумайте, какая ставка в этой игре. Чего вы добьетесь, распустив сейчас Думу? Что будете дальше вы делать? Измените избирательный закон или Думу совсем упраздните? Тогда начнется прежняя борьба правительственной кучки с широким общественным фронтом. С реакционной Думой обществу будет легче бороться, чем с чистым Самодержавием. На такую Думу будет проще нападать, чем на Самодержавие. Прежнего Самодержавия вы все равно не вернете; 17 октября оно себя подстрелило. А зато, если такую революционную думу вы сумеете сделать рабочей и большинство ее с собой примирите, это будет настоящей вашей победой. Всякая победа полна только тогда, когда побежденный может сказать: «Ты победил, Галилеянин». Чем Дума была поначалу левее, тем знаменательнее будет такая «победа». Только не теряйте терпения и этой линии не покидайте».
Во всем разговоре вопросы ставил Столыпин. Я только ему отвечал и его ни о чем не расспрашивал: ведь это он пожелал меня видеть. О его собственных взглядах я мог только догадываться по его отношению к тому, что я говорил. Это, конечно, путь ненадежный для понимания. Я своих выводов поэтому и не навязываю. Но свое тогдашнее впечатление отчетливо помню; пока я говорил о сохранении 2-й Думы, он не только не раз сочувственно кивал головой; он смотрел на меня тем удивленно-вопросительным взглядом, каким глядят на того, кто излагает от себя мысли своего собеседника. Как будто он спрашивал: откуда я это знаю? Когда я кончил, он покушался что-то сказать, но останавливался. А потом с большой удовлетворенностью решительно заключил: «В этом вы правы. Очень, очень рад был познакомиться и побеседовать с вами. Ну что же? Будем и дальше работать».
Мы на этом расстались. Разговор не выходил за пределы общих понятий. Никакого различия в требованиях, о котором говорит Головин, не обнаружилось. Беседа показалась мне интереснее, чем я ожидал. В искренности Столыпина в этом разговоре я сомневаться не мог; из-за чего стал бы он передо мной притворяться? Я понимал, что он и не может мне все говорить; мы в первый раз увидались. Но все время я чувствовал в нем совсем не врага нашему делу, а союзника, с которым столковаться возможно.
