Стало одновременно ясно, как наше обоюдное положение деликатно. Было бы естественно эту беседу не держать про себя, а передать всем членам партии. Но этого было нельзя. Она при наших нравах непременно бы попала в печать. На это я не имел права. Как встреча врагов во время войны, она была бы соблазном для обеих сторон. При настроении правых она могла бы вредить Столыпину в глазах Государя. А для кадетов она показалась бы с моей стороны нарушением «дисциплины», если не просто «изменой». И притом мое впечатление от беседы так расходилось с официальным воззрением партии на Столыпина как на непримиримого врага и Думы, и конституции, что для того, чтобы других убедить, нужны были более веские основания, чем наш разговор. Кроме недоразумения и злостного перетолкования, из моего сообщения о нашем разговоре ничего бы не вышло. Поэтому я о ней рассказал только тем самым близким единомышленникам, которых во фракции кадетов шутя называли, как и меня, «черносотенными» – Челнокову, Булгакову и Струве. Мы одни о ней знали.
Из этой встречи регулярного контакта со Столыпиным не получилось. Чаще других его из нас видал Челноков. Он с ним встречался как секретарь Думы; ходил с ходатайствами; как человек общительный, мог обо всем разговаривать. Но он был сам недостаточно в курсе кадетской высокой «политики». Зато он старался содействовать сближению Столыпина и с другими, более влиятельными, чем он, депутатами. Так, И. Гессен в «Двух веках» рассказал, как Челноков хотел устроить свиданье Столыпина с ним самим, Гессеном, и с Н.В. Тесленко. Тесленко из «партийной дисциплины» уклонился от «тайных переговоров с премьером» и «под предлогом неотложного дела» уехал в Москву. Гессен же у Столыпина был: разговор их продолжался будто бы четыре часа, но он не запомнил, как он развивался
[94]). Однако и из рассказа Гессена видно, что Столыпин старался доказать, что «Речь» и «кадетская партия» Столыпина «не хочет понять»; значит, он искал с ней понимания. Между прочим, при этом визите Столыпину сказали по телефону, что на другой день Государь принимает Дубровина, и Столыпин, видимо, был этим поражен и озабочен. Все это было бы полезно нам знать.
Нужно признаться, что мы, которые не уклонились от встреч со Столыпиным, их все же и не «культивировали». Кроме случайных взаимных осведомлений, из них ничего не получалось. Но и это, как мы дальше увидим, могло быть полезно.
Естественно, что и среди правых мы старались отыскать тех, кто хотел Думу беречь и в ней наладить работу. Нашими главными, но совсем не единственными единомышленниками в этом были Стахович, Хомяков, Капустин, Бобринский и др. Раз состоялся даже обед, который устроили правые и на который они пригласили кое-кого из кадетов, а кроме того поляков. Но общество было слишком многолюдно и разнородно, чтобы разговор мог быть вполне откровенен. Как курьез вспоминаю поведение на нем поляков. Правые были противниками их автономии и вообще польского национализма. В разговоре Дмовский мимоходом сказал, что оживление «национальной политики» в Польше было вызвано, главным образом, их желанием сделать диверсию, отодвинуть на второй план «социальный вопрос». Не знаю, было ли это сказано искренно, но такой подход к польскому национальному вопросу очень понравился экспансивному Бобринскому. Не было ли это сродни и тому объяснению позднейшей националистической политики Столыпина, которое он в 3-й Думе сам высказал Дымше, т. е. что она сможет «воодушевить и сплотить» враждебные партии в Думе?
Я рассказывал раньше, как Бобринский предупредил меня о «правом запросе» и как мы тогда вместе с ним ходили к Столыпину. Это была моя вторая с ним встреча. Сам Столыпин тогда с удовлетворением подчеркнул символичность нашего совместного появления; Бобринский в разговоре старался не только объяснять, но оправдывать кадетскую тактику в Думе. Он шутя говорил: «Когда кадет гнет направо, ему приходится поневоле, чтобы не упасть, поднимать левую ногу». Столыпин тоже шутил, что «кадет под столом незаметно жмет Революции ножку». Но за этими шутками впечатление осталось у обоих нас одинаковое. Тогда, т. е. в начале мая, следовательно, уже после зурабовского инцидента, Столыпин еще не отрекся от Думы и ее против ее врагов защищал. Чтобы определить, почему и когда это в нем переменилось, нужно искать в другом месте и вернуться назад.
5 апреля была выбрана аграрная комиссия, все аграрные законы в нее переданы, а прения «по направлению» их все-таки продолжались. Смысла они уже не имели, и никто их не слушал. Но когда после пасхальных каникул, в конце апреля или в начале мая, Челноков повидал Столыпина, он пришел к нам озабоченный. «Столыпин, – рассказывал он своим красочным языком, – «помешался» на аграрном вопросе». Он сказал Челнокову: «Прежде я только думал, что спасение России в ликвидации общины; теперь я это знаю наверно. Без этого никакая конституция в России пользы не сделает». Челноков прибавлял от себя: «Когда Столыпин наделает своих «черносотенных мужичков», он будет готов им дать какие угодно права и свободы». В таком толковании взглядов Столыпина была доля правды. Но Челноков сообщил и другое: «Столыпин встревожен таинственными работами аграрной комиссии, куда представители министерства не приглашались; он боится, что комиссия ему готовит сюрприз. Вдруг она его аграрные законы по 87-й ст. отвергнет? Этого он не допустит. Дума тогда будет тотчас распущена». Об этом он заранее и предупреждал Челнокова.
Здесь действительно было у нас слабое место. Аграрные законы Столыпина, уже осуществленные, не столько выход из общины, сколько передача земель Крестьянскому банку, противоречили аграрным программам не только социалистических партий, но и кадетов. Об этом они до последнего времени во всеуслышание заявляли. При 87-й ст. у Столыпина против Думы не было бы защиты в Гос. совете. Вотум одной Думы мог у этих законов силу отнять. Столыпин этого ждать не хотел. Роспуска же Думы на аграрном вопросе правительство не допускало. Это было трагедией; боялись крестьянства.
Мы – вчетвером – устроили между собой совещание; оказалось, что и Струве из более раннего свидания со Столыпиным вынес то же впечатление; в области политической и правовой он готов идти на большие уступки, но от аграрных планов своих не откажется. Булгаков, бывший членом аграрной комиссии, сообщил, что в ней еще далеки от решения, что роспуска Думы в ней не хотят, что если найти компромисс, то на него, вероятно, пойдут. В одном Булгаков нас успокоил: «Ничего скоро решено не будет, и он предупредить нас успеет».
Мы совместно обсуждали вопрос: на какой почве мог бы быть компромисс? Было ясно одно: надо будет склонить Думу не отвергать этих законов, a limine
[95], а постараться во всех них перейти к постатейному чтению. В форме поправок можно будет ввести и принцип «принудительного отчуждения». Дело в модальностях, а времени для выработки компромисса будет достаточно. Эти процессуальные соображения я уже изложил в главе IX. Они были так очевидны, что на них не только кадеты, но и Дума могла бы пойти.
С этим Челноков поехал к Столыпину. Он вернулся совсем успокоенный. Большего, чем переход к постатейному чтению для своих законов, Столыпин пока не ждет. Потом сговоримся. И Столыпин тут же решил – и об этом сказал Челнокову – выступить в Думе с принципиальной речью об аграрном вопросе.
