К счастью, это были только речи отдельных ораторов; Дума, как таковая, пока, кроме аплодисментов, себя с ними ничем не связала. Но именно это и было слева предложено сделать 26 мая, при прекращении прений «по направлению». Чтобы не оставить их вовсе бесплодными и дать комиссии некие руководящие указания, были предложены «формулы перехода», которые должны были выразить мнение думского большинства. В этом лежала опасность. Дума при этом могла бы одобрить уже именем Думы принцип «принудительного отчуждения» и тем наши планы разрушить. Нужно было этого избежать.
С точки зрения процедуры такой прием был бы неправилен. Если закон (ст. 56 Ул. Гос. думы) не только разрешает, но предписывает предварительное одобрение Думой «основных положений» законопроектов, которые для будущей комиссии становятся обязательными, то «формула перехода» заменить их не могла. «Основные положения» известны заранее; по ним должны идти прения, и они голосуются; одобрение их и является завершением их обсуждения. По аграрному вопросу основные положения заявлены не были, их не обсуждали и не голосовали; прения шли только по направлению и завершались сдачей законопроектов в комиссию. Подменить одобрение основных положений импровизированной формулой перехода, которая специально не обсуждалась, причем по Наказу эти формулы голосуются в порядке их поступления, и принятие одной «устраняет другие» – было бы не только обходом закона (ст. 56 Ул. Гос. думы), но могло ввести Думу в обман.
Такие формальные соображения были слишком отвлеченны для уровня Думы; мы решили пойти испытанным недавно путем: применением к формулам перехода § 97 Наказа, т. е. «предварительного вопроса». Он имел то преимущество, что число ораторов ограничивал «четырьмя». Кадеты его предложили, и его защищали Кизеветтер и Булгаков. Кизеветтер развивал опасное для нас положение, будто формула «не нужна», потому что все партии уже высказались и их взгляды известны. Такой мотив, очевидно, нас совсем не устраивал. Булгаков, который был в курсе нашего плана, доказывал, что формула была бы вредна.
«Мы в комиссию пришли, – говорил он, – без всяких директив от Гос. думы, а только с директивами фракции. Аграрная комиссия работы свои начала, худо ли, хорошо ли, но она их ведет. Как можете вы врываться в работы этой комиссии и их прерывать? Ведь общей формулы, которая объединила бы большинство в Гос. думе, в настоящее время вынести невозможно. Есть только общие слова, которые можно было бы вынести за скобку, но слова имеют весьма различное значение. Как член аграрной комиссии и как член Гос. думы, я протестую против принятия формулы».
Это было справедливо. Но были правы и те, которые именно в этом ему возражали. Этот парадокс был прямым последствием бессмысленности «прений по направлению». Ширский обвинял Кизеветтера, что он хочет «прервать, вернее сорвать голосование и оставить комиссию без директив. Страна не услышит авторитетного голоса самой Гос. думы и т. д.». Березин возражал специально Булгакову. «Как член аграрной комиссии», он находил, что «никогда не чувствовал при работах в аграрной комиссии такой настоятельной потребности иметь какие-либо руководящие указания для работ, как в настоящее время».
И неверно, будто общего мнения у Думы сейчас не имеется:
«Я утверждаю, что да; принцип принудительного отчуждения должен быть признан, а законы, изданные в междудумский период, большинства не удовлетворяют…
…Самый вопрос о том принципе принудительного отчуждения, который признан большинством, если не ошибаюсь, 45 голосов против 15 – подлежит ли он еще оспариванию или нет? И вот, нам в аграрной комиссии, члены партии правых говорят: «по этому вопросу вам Дума еще не дала никаких указаний». Я, как член аграрной комиссии, и другие члены трудовой группы в этой комиссии, просим Государственную думу дать нам ясный и краткий ответ – верно ли мы поняли настроение большинства Думы или нет?»
Он в этом был, конечно, прав. Это было результатом, во-первых, «прений по направлению», которыми, вопреки здравому смыслу, Дума якобы помогала комиссии, и, во-вторых, нарушения ст. 56 Ул. Гос. думы, то есть сдачи законопроекта в комиссию без одобрения его основных положений. Но это не могло быть причиной, чтобы такой результат еще усугублять новой и худшей нелепостью. С точки же зрения нас, сторонников компромисса, было необходимо комиссию оставить совершенно свободной. В этом была ставка нашего спора. По формуле перехода, которая имела бы такое принципиальное значение, левые партии потребовали поименного голосования. Это показывает, какое значение они ей придавали и какое употребление из нее они после бы сделали. Но они по неопытности допустили оплошность. При обсуждении «предварительного вопроса» требование поименного голосования для него заявлено своевременно не было. Оно было заявлено только для «самих формул перехода». На это справедливо указал председатель. Предварительный вопрос и был принят большинством 238 голосов против 191. А тогда все формулы отпали, и их голосовать не пришлось.
Это было нашей победой. По существу Березин был прав. В Думе за принудительное отчуждение было несомненное большинство. Кадеты себя с ним связали и против него голосовать не смогли бы. Ведь в том самом заседании, 26 мая, в котором они сняли все формулы, и Кизеветтер и Кутлер все-таки одинаково заявили, что от принципа принудительного отчуждения они не отказываются. Но с тех пор, как и Столыпин сам признал его «допустимость» в известных пределах, открылась возможность перехода к постатейному чтению и дальнейшего спора о границах применения «отчуждения», уже в рамках законов Столыпина. Такой спор о пределах был бы делом будущего: пока же надлежало только не бросать перчатки правительству. 26 мая кадеты этого и добились. Их определившееся большинство – 238 голосов – могло сохраниться и для перехода к постатейному чтению. И потому мы могли заключить, что со стороны аграрного вопроса непосредственная опасность для Думы была устранена.
Оставался последний опасный подводный камень – «амнистия», который Думе подложили соединенные усилия левых и правых. 27 мая и он был счастливо избегнут. Дума перешла к обсуждению «местного суда». Существование ее казалось теперь обеспеченным, по крайней мере на известное время. Мы, наконец, перешли к серьезному делу, которое одинаково интересовало и Думу, и страну, и правительство. Это было настоящее испытание Думы и ее годности.
Но тут неожиданно и подкралась развязка. 1 июня должны были продолжаться начатые накануне прения о местном суде. Нас ждал сюрприз. Столыпин потребовал закрытого заседания. В нем Камышанский стал оглашать длинное постановление судебного следователя о привлечении всей соц. – демократической фракции, на основании результатов обыска у Озоля. Столыпин потребовал у Думы согласия на арест 16 депутатов и устранения из Думы всех других привлеченных (55 человек). Он кончил словами: «Обязываюсь присовокупить, что какое бы то ни было промедление в удовлетворении этого требования или удовлетворение его в неполном объеме поставит правительство в невозможность отвечать за безопасность государства». Дело было ясно. Ни у кого не могло быть сомнения, что это требование только предлог, хотя никто тогда не думал, что он создан был провокацией. Но раз было почему-то решено с Думой покончить, ей осталось погибать «непостыдно». Кто-то потребовал слова. Головин с невозмутимым спокойствием пояснил, что так как этот вопрос не стоял на повестке, то по Наказу он решен быть не может; речь может идти только о его направлении. Пуришкевич взлетел на трибуну и завопил, что Наказ не вправе такого дела оттягивать, что «преступники должны быть немедленно выданы и отправлены на виселицу». Поднялся шум; Головин объявил перерыв заседания. Мы собрались по фракциям. Каким-то образом к нам проник Милюков. Он предложил нам самим сложить с себя депутатские полномочия, ввиду невозможности их исполнять. Никто этого предложения не поддержал, и он сам не настаивал. Спасти Думу, казалось, нельзя. Но по крайней мере, пусть все идет законным порядком. Требование Столыпина надо сдать в комиссию, дать ей минимальный (суточный) срок для доклада, а пока продолжать обсуждение законопроекта о местном суде. Дума так и решила.
