На следующий день, в субботу 2 июня, состоялось последнее заседание Думы. На повестке стояло продолжение обсуждения законопроекта о местном суде и доклад избранной накануне комиссии по делу соц. – демократов. Это был поистине le dernier jour d’un condamne
[97]. Все понимали, что сочтены не дни, а часы Государственной думы. Законы пока соблюдались; соц. – демократы оставались неприкосновенны, Дума могла и говорить, и принимать решения, но все это только до минуты неизбежного роспуска. Было что-то возмущавшее в том, что этот роспуск надвинулся как раз в тот момент, когда Дума благополучно обошла последние подводные камни и когда настоящая работа ее наконец началась и могла продолжаться. В начале последнего заседания было доложено, что комиссией был закончен и представлен доклад о втором после местного суда важном законе – неприкосновенности личности. Отголоском возмущения на несвоевременность и беспричинность этого роспуска явились слова члена Думы Аджемова, который, выступая по вопросу о местном суде, при «бурных аплодисментах центра и левой», подчеркнул, что «именно тогда, когда Дума подошла к реформам народной жизни, когда стало чувствоваться, что наша работа – народное дело, что авторитет Думы укрепился, как начала реформирующего все сверху донизу, – именно тогда встрепенулись все темные силы».
Все это было правдой; но что же оставалось делать перед неизбежным концом? 1-я Дума когда-то горько пеняла на то, что ее распустили врасплох, притом успокоив ее притворной просьбой поставить на понедельник на повестку ответ правительства на запрос о белостокском погроме, и этим обманом ей не дали возможности что-либо предпринять. Теперь Дума была предупреждена накануне. Фракции могли все обдумать и придумать решение. 2 июня заседание открылось в 2 ч 30 мин., и по просьбе левых был опять объявлен на полтора часа перерыв для совещания. Что же за это время придумали? Церетелли от имени левых (с.-д., с.-p., н. с. и трудовиков) внес предложение немедленно приступить к отмене законов, изданных по 87-й статье в междудумье. Было что-то непоследовательное и беспомощное в этом проекте. Можно было «обращаться к народу»; партии, которые отрицали действительность конституционных путей, но в Революции и в «вооруженные восстания» верили – могли к ним призывать. Но и они этого не хотели; они понимали, что страна их не поддержит и что такой призыв выйдет смешон. Они в этом не ошибались. Но прибегать в такую минуту и с этою целью к «правам», которые Дума имела от конституции, стараться действовать как орган государственной власти, чтобы этим государство взрывать изнутри, было уже простым озорством. К тому же от одного вотума Думы законы, изданные по 87-й статье, автоматически силы своей не теряли. Нужно было бы, чтобы об их прекращении было опубликовано Сенатом в законном порядке, как это и было сделано с теми 4 законами, которые Дума отвергла 22 и 24 мая (глава X).
Если Дума рассчитывала в этом плане на поддержку Сената, она не могла идти к этой цели, нарушая формальные правила и, по существу, решая вопросы, которые на повестку дня не ставились и о которых, вопреки закону, министры не извещались. Принятие таких постановлений было бы только демонстрацией бессилия Думы; через десять лет эти партии Думы в единственном заседании Учредительного собрания могли увидеть пользу и смысл подобных приемов.
Эти предложения левых даже не голосовались. Головин их не допустил своей властью, как запрещенные Наказом. Кадетские ораторы настаивали, чтобы Дума оставалась на почве закона; о Выборгском завете 1-й Думы – «пассивном сопротивлении» – никто и не вспомнил. Кадеты афишировали свою лояльность и принимали участие в прениях «о местном суде». Но и с лояльностью было «опоздано». Если бы так вела себя 1-я Дума, все пошло бы иначе. Но тогда, когда подобное поведение могло быть спасительно, его не хотели кадеты. Они предпочли беззаконие. Теперь же, возражая против неконституционных путей, они оказывались в одном лагере и с меньшинством, и с правительством. Как видно из протоколов их фракции, напечатанных в «Красном архиве» (том VI, с. 63), они принципиально готовы были согласиться даже на выдачу тех соц. – демократов, вина которых будет доказана. Но они заняли такую определенную линию, когда для нее было поздно; более того, они поэтому ее и заняли, что с ней было «поздно». Когда войну ведут «до конца», на мир всегда соглашается только тот, кто начинает предчувствовать свое поражение; во время удачи он на него не идет. Теперь кадеты, кроме честного исполнения конституции, ничего не требовали, именно потому, что были только за несколько часов перед роспуском. А еще недавно от разговоров со Столыпиным они «уклонялись», находили, что Дума с ним работать не может, и отвергали возможность правого блока. Так всегда бывает при войнах. Несчастье наше было именно в том, что и после 17 октября, вопреки конституции, между властью и общественностью продолжалась война
[98].
Заседание 2 июня длилось недолго. К концу его Кизеветтер, председатель комиссии, занимавшейся делом соц, – демократов, пришел доложить, что комиссия работы своей не окончила, и просил продлить ей срок до понедельника. Предложение было принято Думой. Назначение вечернего заседания было отклонено большинством 201 голоса против 157, и заседание закрыто в 6 часов вечера. Больше этой Думе собраться уже не пришлось.
Но пока это происходило, у всех на глазах, не прекращались закулисные попытки повлиять на Столыпина. О тех из них, о которых я знаю лишь с чужих слов, говорить я не буду. Но было понятно, что мы сами, те четыре кадета, которые находились со Столыпиным в каком-то контакте, хотели от него узнать непосредственно, что же случилось. Почему в нем произошла такая перемена? Нельзя было не сделать попытки его повидать. Мы поручили Челнокову это устроить. Столыпин просил нас, четверых, приехать в Елагин дворец, в 11 часов 30 мин вечера. Это было в глубоком секрете. Партии друг за другом следили. Я незаметно в назначенный час вышел из Комиссии о социал-демократах, чтобы ехать к Столыпину.
Об этом нашем ночном визите к Столыпину было пролито тогда много чернил. Никто точно не знал, что там произошло. Те, кто делали из нас «козлов отпущения», предпочли «намекать», что мы что-то скрываем, и сами сочиняли то, что им нравилось. Близкое к истине изложение я нашел только в книге М.Л. Мандельштама – 1905 года, – вышедшей в Москве в 1931 году; он пишет, что его передал с моих слов. Но в 31-м году от этого происшествия прошло 20 лет с лишком, и он много забыл и перепутал, начиная с имен и даже числа самих участников этой поездки. Наконец, все, что я мог ему рассказать, он и тогда воспринял тенденциозно, т. е. по-своему. Все это отразилось на его передаче. Теперь дело прошлое. Расскажу все, что было, пока трое из нас еще живы и даже в Париже
[99].
Столыпин не заставил нас ждать, хотя происходило заседание Совета министров. Разговор сначала не вязался. Попыток доказывать, что обвинение соц. – демократов не обосновано, Столыпин не принимал. «Я с вами об этом говорить не стану; раз судебная власть находит, что доказательства есть, это нужно принять как исходную точку для действий, и наших, и ваших». Не допускал он и «отсрочки» для изучения дела; «пока мы с вами здесь разговариваем, соц. – демократы бегают по фабрикам, подстрекают рабочих». После нескольких подобных реплик мы переглянулись; не нужно ли просто встать и проститься? Струве подошел к вопросу начистоту: «Что же случилось, что Столыпин свою политику так резко меняет? Зачем он требует от Думы того, чего она дать, очевидно, не может, и как раз тогда, когда ее деятельность улучшается?» Столыпин стал возражать: «В чем мы видим улучшение?» На это ответить было легко: в этом мы были сильнее. После нескольких реплик он этот спор прекратил и, как будто перестав притворяться, грустно сказал: «Пусть все это так; но есть вопрос, в котором мы с вами все равно согласиться не сможем. Это – аграрный. На нем конфликт неизбежен. А тогда к чему же тянуть?» Это было для нас неожиданно. «Но ведь вы же сами Челнокову сказали, что вам пока будет достаточно перехода к постатейному чтению, что вы на поправки согласны и что о них мы сговориться успеем». – «Да, но комиссия с тех пор приняла принцип «принудительного отчуждения», и приняла кадетскими голосами. Ваши ораторы заявляли в Думе, что они от своей программы не отрекутся. Как же после этого вы будете голосовать за переход к постатейному чтению?» Как член аграрной комиссии, Булгаков стал тогда объяснять весь наш план, значение того, что формула перехода с принудительным отчуждением Думой не принята, рассказал все то, что я уже излагал. К этому Столыпин отнесся с большим интересом, задавал вопросы, осведомлялся о разных подробностях, не раз одобрительно кивал головой. Нам начинало казаться, что недоразумение выяснилось, что оно поправимо. И он заговорил тогда совсем другим, прямо убеждающим тоном: «Если это так, то почему же вы не хотите исполнить наше требование и устранить из Думы соц. – демократов? Ведь они ей мешают не меньше, чем мне. Освободите Думу от них, и вы увидите, как хорошо мы будем с вами работать. Препятствий к установлению правового порядка в России я никаких ставить не буду. Вы увидите, как все тогда пойдет хорошо. Почему же вы этого не хотите?»
