Но если идейного соглашения между правительством и вождями кадетов не состоялось, то жизнь оказалась все-таки сильнее теории. Чего не признавали «вожди», становилось ясно внизу, с тех пор как Дума стала не только существовать, но работать. В этом и заключался исторический интерес 2-й Гос. думы. Когда она пошла по конституционной дороге, атмосфера в ней изменилась; в ней стали переоценивать ценности. Политика предвзятой борьбы против власти, воспитанная годами устранения общественности от практической жизни – перерождалась в политику «достижений». Это вело за собою последствия. Дума стала ясней понимать, где ее друзья и враги и кто действительно ее работе мешает; явилась необходимость установить в ней больший порядок, бороться с тратой думского времени на «посторонние цели», т. е. на попытки речей для газет и для публики. По каждому деловому вопросу революционная идеология и фразеология приходили в конфликт с интересами дела. Так происходило оздоровление Думы. Настроение первого собрания «объединенной оппозиции», под председательством Долгорукова, превращалось в позднейшее равновесие «прогрессивного блока». Это шло снизу, от непосредственных работников Думы. Они в конце концов повели за собой и вождей. Так опыт думской работы отрезвлял нашу общественность, как позднее ее переродили роковые для России годы войны. Кадетская общественность во 2-й Думе не затруднилась и «формулировать» свое новое понимание; симптомом его был тогда план думских работ, который защищал, несмотря на негодование левых и язвительные насмешки правых, В. Гессен в заседании 22 мая; в нем послышались новые ноты и был высказан трезвый взгляд на задачу Государственной думы. С ним было опоздано, так как роспуск Думы был тогда предрешен; он и оборвал ее выздоровление.
Я не могу отказаться от своего впечатления, что кроме общих причин, которые соглашение затрудняли и в конце концов истощили терпение Государя, в уступке Столыпина на роковой роспуск Думы сыграло роль и недоразумение с аграрным вопросом. Когда посреди своих стараний Думу спасти и с ней наладить работу он заподозрил, что Дума его аграрную реформу отвергнет, он с своей обычной стремительностью решился ее предупредить. Недаром, когда при нашем визите мы этот вопрос ему разъяснили и с этой стороны успокоили, он тон переменил и стал нас убеждать ценой выдачи соц. – демократов Думу спасти. В этот момент он явно жалел, что мы на это не шли, хотя и сам понимал, что идти не могли. Думаю, что он пожалел и о том, что свое требование к Думе ему пришлось так резко поставить. Ему не было смысла перед нами в тот момент притворяться.
Но самая возможность такого недоразумения с аграрным вопросом показывала, как необходим и как недостаточен был контакт Столыпина с Думой, какой вред получался от того, что представители нашей общественности наладить его не хотели и дальше случайных изолированных и «секретных» свиданий не шли. В этом сказалась политическая атмосфера этого времени и та «генеральная линия» нашей общественности, о которой я специально говорил в V главе этой книги.
Но как же оценивать самый роспуск Думы, какими причинами он ни был бы вызван?
О самой 2-й Думе жалеть не приходится. Она была неудачной и по составу, и по своему исключительно низкому культурному уровню; в этом отношении из всех четырех русских Дум она побила рекорд. Для той грандиозной задачи, которая была перед нею поставлена, она была мало пригодна; «работников» в ней было немного.
Печально было не то, что эта Дума со сцены исчезла, а то, что ее преждевременный роспуск оборвал тот здоровый процесс, который в ней начинался. Быть может, именно потому, что уровень Думы был невысок и авторитет ее невелик, процесс образования либерального рабочего центра имел такой симптоматический смысл. Он был органическим, вытекал из самой сущности дела, из новых отношений между Думой и властью – и трудно сказать, кто на кого больше влиял. Дума ли на все общество или общество на Думу? Но тот же процесс в них шел параллельно. Если бы вместо того, чтобы распускать эту Думу, ей дали дольше работать, а правительство стало яснее показывать, что свою либеральную программу принимает всерьез, – через несколько времени и при старом избирательном законе новые выборы произошли бы в другой атмосфере и другой обстановке. К этому шли. Но правящие люди в России увлеклись соблазном форсировать этот процесс и получить сразу больше, чем можно. И тогда получилось то, что в подобных случаях бывает всегда: победители победу свою проиграли.
Во-первых, роспуск Думы был неразрывно связан с государственным переворотом, с тем изменением избирательного закона, которым хотели ускорить оздоровление общественных настроений. Опыт 2-й Думы мог научить, что это не было нужно
[102]. Выборы пошли бы в другой атмосфере. А переворот опять сдвинул влево конституционные элементы. Как ни искусно старался Столыпин показать в Манифесте, что акт 3 июня не отменял конституции, что он объясняется только «государственной необходимостью», этому объяснению нельзя было верить, необходимости не было. 2-я Дума не сделала ни одного антиконституционного акта, ничем не показала, что не хочет или не может работать; даже в выдаче соц. – демократов она не отказала, а суточная срочность этого требования не была обоснована; после обыска у Озоля до предъявления требования прошло четыре недели; почему же Дума не могла просить двух дней на обсуждение? Все причины, в Манифесте указанные, были явно неискренни. Потому, несмотря на все оговорки Столыпина, в акте 3 июня увидали не необходимость, а знакомую претензию Верховной Власти всегда считать себя выше закона, т. е. удар по основному принципу «правового порядка», который правительство собиралось вводить. А комментарии, которые к этому акту стала делать правая пресса и правые люди, в этом убеждении укрепляли. Все антиконституционные заявления и поступки кадетов меркли перед нарушением властью данного Царского слова как опоры конституционного строя. Нельзя удивляться, что в кадетской среде опять началось тяготение к Революции, т. е. к той политической комбинации, которая во время «Освободительного Движения» себя оправдала. Наоборот, сближение с более правыми конституционными партиями: октябристами и умеренно правыми, которое началось во 2-й Гос. думе, было этим оборвано. Акт 3 июня был сделан в их пользу, получил их одобрение и этим провел непроходимую грань между ними и либеральной средой.
Вторым последствием этого акта было то, что он охладил реформаторскую готовность умеренных партий и двинул их вправо. То просветление, которое вызвало в них соприкосновение с более широкой избирательной массой, сознание необходимости считаться с ее настроениями, стало испаряться с тех пор, как изменен был состав избирателей. Они успокоились, стали менее убеждены в неотложности возвещенных реформ и в пользе образования для этого либерального центра, «прогрессивного блока». Более того: тяготение к этому стало их компрометировать в глазах тех правых избирателей, которым акт 3 июня отвел первое место. Они стали искать соглашения с этими правыми, а не с либеральной оппозицией. Нужен был урок 3-й Думы и испытание военного времени, чтобы вернуться опять к идее «прогрессивного блока».
