К вечеру машина выехала на берег и остановилась у деревянной избушки, почти скрытой за несколькими елями.
– Вот и зимовье, – сказал отец, заезжая под гигантскую еловую лапу.
Мы выгрузили из машины вещи и вошли в дом. Одна комната с печкой. Стол и три табурета, все грубо сколочено из дерева. Две лавки вдоль стен. Мама присела на одну и похлопала по ней ладонью.
– Кровати, – коротко объяснил отец.
Я пошла к реке. Спуск был песчаным – маленький пляж в тайге. Течение обманчиво тихое, но далеко лучше не заплывать. Небольшой залив напротив зарос камышом.
Пожара здесь не было, все зеленело. По крыше зимовья скакала белка. Тайга дышала, жила, стрекотала, рычала. Смерть сюда не добралась, не обожгла лес своим раскаленным дыханием. За нами наблюдала лесная мелочь – непуганая, любопытная. Через несколько дней звери привыкли, что я подкармливаю их, и без боязни прибегали по утрам: белки, бурундуки, полевки, хомяки, мелкие серые птички, названия которых я не знала. Те, кто жил возле зимовья и чей покой мы потревожили. С насиженного места они не ушли, идти на руки боялись, но шмыгали прямо под ногами по своим делам. Отец ворчал, что я прикармливаю грызунов, которые живут под избушкой и когда-нибудь прогрызут ее насквозь. Я возражала, что прогрызут они ее и без меня.
Отец был постоянно занят. Вставал на рассвете, умывался холодной водой, чтобы проснуться быстрее. В домике было тепло, но снаружи – зябко и сыро. Когда он открывал дверь, я видела туманную дымку над рекой – иногда ровную, иногда клочковатую, словно разорванное ветром облако. Я дремала, вполглаза наблюдая, как отец надевает сапоги, засаленную непромокаемую куртку и выходит из избушки. Снаружи раздавался плеск воды – он ставил неподалеку от берега сеть, чтобы снять после обеда, полную рыбы. Потом слышались скрипы и стук – он переворачивал, волочил и спускал на воду лодку, которая по ночам отдыхала вверх дном в кустах на берегу. Потом доносились удаляющиеся всплески весел – он отплывал подальше, чтобы забросить блесны. Мы с матерью спали еще пару часов, потом вставали, растапливали печку и пили чай на улице под навесом.
Отец каждый день менял место ловли. Делать это было необязательно, рыба шла непрерывно. Мне казалось, что ему просто нравилось ловить в разных местах. Отец закидывал две или три блесны и через минуту вытаскивал солидную рыбью тушу. К тому времени, как мы с матерью вставали, он уже приплывал с горой рыбы в лодке. Начиналась наша работа – выпотрошить, выбрать икру. Потрошеные и чищеные тушки вешали в коптильню, одну партию за другой. Потом быстро обедали, всегда рыбой – то ухой, то жареной, то копченой, чтобы не приедалось. После обеда отец снова уплывал, а мы оставались на заготовке.
Через день отец забирал готовую рыбу и икру и уезжал. Мы не спрашивали куда. Возвращался он с деньгами – копейки, потому что путина была обильная и из-за прошедшего пожара рыбачили все. Мать переживала. Но мы продолжали, как заведенные, вставать рано утром, ловить рыбу, разделывать ее на полусгнивших мостках, скидывать внутренности и жабры прямо в воду, икру – в ведро, потом полоскать рыбу в реке и кидать на мостки.
В наших ежедневных повторяющихся действиях была какая-то правильность, предопределенность. Так жили амурские аборигены, потом – переселенцы с запада и вот теперь – мы. Рыбы жили почти так же: раз в год они пускались в свое путешествие, чтобы продолжить жизнь или погибнуть от рук человека.
Однажды я увидела двух лососей в тихой воде у мостков. Они кружили у небольшой ямки в песке. Самка метала икру, самец выпускал молоки. Потом самец закопал ямку, и оба поплыли вниз по течению. Я провожала их взглядом, пока они не исчезли в темной воде.
Порой, когда руки и спина начинали гудеть, я мылась, стряхивала рыбьи кишки с одежды, обувалась и отправлялась глубже в тайгу. Слева от избушки была тропинка, скрытая мелкими елками и высокой травой. Я обнаружила ее случайно, когда в один из первых дней пошла по нужде. Тропка виляла между деревьями. Местами она вела в обход непроходимой чащобы – деревьев, травы, кустов и лиан, стоявших стеной метра в три. И никогда не заканчивалась. А я, погрузившись в свои мысли, иногда уходила очень далеко. Однажды, в особенно глухом и непролазном месте, в глубине сплетения веток, травы и корней кто-то шумно заворочался, зафырчал, и я с замершим сердцем остановилась и попятилась. А из чащи выбрался, ворча, молодой кабанчик с еще не сошедшими с боков поросячьими полосками. Он увидел меня и бросился наутек, повизгивая и разбрасывая землю задними копытами. Я присела на тропинку и, пока не успокоилась, говорила себе, что это поросенок, всего лишь поросенок.
Ночью, дождавшись, когда уснут родители, я выходила из избушки и тихо притворяла за собой дверь. Шла к мосткам и ложилась на них, свернувшись как ребенок в утробе. Закрывала глаза и воображала, что плаваю в теплом эфире, в щадящей пустоте, которая не ранит ни тело, ни душу.
Родители не трогали меня, не лезли с разговорами и сочувствием. Я ожидала, что они, простые люди, будут со всей толстокожестью меня воспитывать, но ошибалась. Они молчали, даже между собой беседовали реже, чем обычно.
Раз в три дня мы устраивали баню – крошечный, обтянутый толстым полиэтиленом треугольник, ребра которого были сделаны из трех тонких сосенок, связанных вместе. Наверху – небольшое отверстие для дыма. Внутри, на земле, разжигался огонь, и из-за пленки получался паровой эффект. Обливаясь по́том, мы сидели в бане до дурноты, а потом открывали одну створку полиэтилена, прижатую снизу булыжником, в несколько прыжков оказывались на берегу и ныряли в реку. От перегрева вода казалась ледяной, и по всему телу бежали мурашки. После этого я возвращалась в баню, снова сидела до дурноты и снова прыгала в воду. Родители смеялись. Они выдерживали два-три захода, а я подкидывала дров в костер и парилась до темноты или до того, как заболит голова.
Странные видения – тогда я называла это так – отступили, когда мы уехали из Гордеева. Я могла без боязни смотреть в глаза родителям, не рискуя прочитать что-нибудь запретное. Я вообще ничего не хотела больше видеть – хотела закрыть глаза и вернуть все на свои места. Веру, тетю Олю, себя. Хотела, чтобы Паша-дурачок никогда не увидел ее мертвого тела, никогда не плакал над ним. Чтобы не было того дня, когда мы бесконечно долго ехали в морг, а тетя Оля говорила, говорила и говорила. Тот ее монолог снился мне бесконечно. Он пугал меня больше, чем пустой холодильник, желтые трупы и плачущий санитар-алкоголик, которого бил, склонившись, милиционер. Я хотела вернуть все как было. Хотела обратно в день, когда мы возвращались с купания в полуденном зное. Я шла следом за Верой и смотрела, как капли стекают у нее по спине. Я не знала, что моя способность никуда не делась: просто временная передышка, чтобы суметь пережить то, что видела.
Мы провели на путине три недели. Рыба начала сходить. Отец пообещал, что через несколько дней мы вернемся домой. Но внезапно хлынул дождь – такой сильный, будто с неба вылилось море воды.
– И чего тебе два месяца назад не пойти, – сказала мама дождю.
Мы стояли в проеме избушки и смотрели, как на середину реки торопливо выгребает отец. Из-за дождя, который заливал ему глаза, он не видел, куда причалить. Мы с матерью закричали в два голоса: «Сюда, сюда!» – и замахали руками. Но отец не видел: он, как слепой, крутился на середине, осматриваясь. Он не мог угадать даже берег – правый или левый? Я сорвалась из домика и побежала на мостки, крича: «Греби сюда, сюда!»
