У Пашкиной могилы не было оградки, и я, опустившись коленями на холмик, трогала землю руками и плакала.
Глава 18
Я так и сидела у Пашкиной могилы, пока меня не тронули за плечо. Обернулась – отец. Он протянул руку, помог мне подняться, подождал, пока отряхну землю с колен. На них остались вмятины от мелких камушков.
Два автобуса уже уехали, третий ждал внизу. Мы с трудом влезли, пришлось стоять на ступеньках. Автобус тронулся, подпрыгивая на корнях, словно переползавших дорогу поперек. Потом за окном замелькали частные домики. Остановились мы в центре, у блинной. Уехавшие вперед ждали нас у входа. Курили группками, шушукались. На двери висело прикрепленное скотчем объявление, напечатанное на обычном листе: «Блинная закрыта на частное мероприятие». У входа я сняла толстовку и повесила на вешалку. Зашла в туалет, закрылась на разболтанную задвижку, оперлась на раковину и посмотрелась в забрызганное зеркало. Красные опухшие глаза, красный нос, по щекам тянутся черные дорожки от слез. Умылась и вытерла черные круги под глазами, как могла, туалетной бумагой. Из зеркала посмотрело бледное лицо призрака.
– Подружка, смотри ж ты, переживает, – донеслось из-за двери. – Говорят, из-за нее и уехала, ни разу не приезжала, только вот теперь.
Я резко открыла дверь, но за ней уже никого не было. Витька созывал всех с улицы. Я села за ближайший стол, подальше от Ольги Николаевны.
Блинная не изменилась, оставалась той самой «блинкой» с крошечным туалетом, заклеенным тут и там линолеумом, узорчатым тюлем на окнах и геранями на подоконниках. Поварихи на раздаче были полные, с лоснящимися щеками, в кружевных фартуках и белых наколках на волосах.
Соседи предложили мне водки, я отрицательно покачала головой. Речей не произносили. Витя, наверное, планировал, но я наблюдала за ним краем глаза и видела, как он напивается, опрокидывая в себя рюмку за рюмкой, как Рафа забирает у него выпивку и придвигает тарелку с едой. Еда была простая и вкусная: лапша с курицей и лежащей на дне половинкой вареного яйца, гуляш с пюре, салаты. На столе стоял кувшин с компотом. Я выпила стаканов пять и пошла на раздачу за добавкой. Справа от меня сидел отец Михаил. Он ел с аппетитом, роняя крошки на обтянутый черной рясой живот, стряхивал их поглаживающим движением, видимо выработанным годами. Соседи говорили о путине, о том, что ехать в Корею на заработки сейчас невыгодно – какая-никакая работа, за которую платят, есть и в городе. А жаль, ведь в Корее красиво. Обсуждали, что детских садов в Гордееве не хватает: сначала позакрывались, теперь никак не откроются. И где в Фуньке
[3] хорошие рестораны, а куда и ходить не стоит.
Единственная официантка, тоже полная и нерасторопная, стала разносить блины, по тарелке на каждый стол. Повариха выставляла тарелки в окошко раздачи. Те, кто сидел ближе, помогали носить. Тонкие блины, с дырочками, блестящие от масла, лежали горкой. Мы ели их прямо руками, пачкая маслом губы. Потом раздали горячие влажные полотенчики и кутью, и на этом поминки кончились.
Сразу встать никто не решался, все молча сидели за разоренными столами. Из-за одного поднялась женщина, сняла со стула сумку, повесила на плечо. Очень красивая женщина, ярко-рыжая, с пронзительными глазами. На кладбище ее не было, я бы заметила. Она взглянула на меня, потом наклонилась, что-то прошептала на ухо сидевшей рядом тете Оле, и та рассеянно кивнула. Рыжая, снова метнув в меня взгляд, вышла из блинной.
Я вышла следом за ней. Она уходила, не оборачиваясь, по площади, в сторону фонтана под плакучими ивами. Там села на одну из скамеек, еще мокрых от дождя, достала сигареты и зажигалку. Когда я опустилась рядом, она уже глубоко затянулась и выпустила длинную струйку дыма. Ветер разогнал тучи, выглянувшее солнце подсушило лужи, но при каждом дуновении с веток ив на нас падали холодные капли.
– Узнали меня? – спросила рыжеволосая.
Как будто можно было забыть разбросанные по журнальному столику фотографии Веры.
– Да, конечно, – ответила я. – Только забыла, как вас зовут, простите.
– Неважно, – отмахнулась она. – Вы ведь были лучшими подругами, верно? Ольга Николаевна говорила.
Я молча кивнула.
Ее волосы теперь были острижены по плечи и выпрямлены. Она говорила очень правильно, на каком-то нечеловечески идеальном русском языке. На лице не было ни морщинки – а ведь ей уже лет сорок пять или больше. Быстрые движения, умный взгляд. Я попыталась прочитать ее, но она была закрыта. Закрывалась осознанно, мягко и уверенно.
– Куда вы исчезли тогда летом? Я пыталась выйти на вас, хотя там и так было все понятно.
– Уехали на путину. Недели на три, кажется.
– Так и подумала, – кивнула она. – Вы, наверное, знаете, что это я нашла ее?
– Нет. Расскажите, – попросила я. – Как вы вообще здесь оказались?
– Это было мое первое дело. До этого я работала дознавателем, как ваш Леня. Из органов меня поперли, сама напортачила. Решилась на частную практику. Дала объявление в газете. И – на тебе, клиент. Ну как клиент… Ольга Николаевна собиралась продать квартиру, лишь бы я нашла виновных. Или хотя бы тело. Вроде бы ничего особенного. Сколько подростков прыгает с крыши. Но я была молода и впечатлительна, – она хмыкнула, – и меня задело, что я ничем не помогла Ольге Николаевне.
Она глубоко затянулась. Я не могла ее прочитать, но понимала, отчего эти нервные затяжки – не от волнения, просто долго не курила.
– Я смогла добыть посмертные фотографии. У нее на правом запястье была пара мелких синяков, но это ни о чем не говорит. Кровь под ногтями – но руки были перепачканы ее собственной кровью; возможно, под ногтями была тоже ее. Отпечатки на ножницах – ее. Не было никаких признаков того, что ее сбросили с крыши. Никаких признаков сопротивления, ничего, что указывало бы на то, что ей… помогли. Конечно, было бы лучше работать с телом, фотографии многого не говорят. Тем более Вера… Представляете, как она выглядела после падения.
– Я видела ее тогда на асфальте, – сказала я.
– Ого. – Она цепко взглянула на меня. – Не лучшее воспоминание на всю жизнь, да?
– Мы думали, на самоубийство списали потому, что не хотели заниматься расследованием.
– Я работаю с фактами, а не с домыслами, – отрезала рыжеволосая. – Тело выкрали, но были фотографии, а они тоже кое-что могли сказать. Слушайте, я понимаю, что тогда вам было трудно это принять, но теперь вы взрослая женщина и должны понимать, что самоубийства порой случаются. Дети ничего не говорят друзьям и родителям, а потом – бац! – к вам приходит полиция и рассказывает, что ваш мальчик или девочка спрыгнули с крыши. Время тогда было плохое. Скверное время, – повторила она, стряхивая с блузки капли, упавшие с ивовых веток. – Родителям было не до детей. Поэтому мальчики и девочки и с крыш прыгали, и вены резали, и вешались, и топились.
