– Саша, Сашенька… Сашуля… Они нашли ее. Они ее нашли.
Глава 2
Безумный девяносто девятый. Вере исполнилось шестнадцать в январе, мне должно было исполниться осенью. Мы окончили десятый класс. Последнее свободное лето. С мая установилась – по радио так и говорили: «установилась» – жара, непривычная даже для нашего города. Из-за нее не успели зацвести растения, которые обычно цвели в мае или июне. Деревья стояли потерянные, листья на них скрутились от горя. Пахло сухостью, пылью, раскаленным асфальтом. Тут и там на тротуарах блестели горячие битумные пятна. На асфальте оставались следы от обуви, он размяк до того, что можно было надавить пальцем – и оставить ямку. На дачах все посадки засыхали сразу, как только выбивались из-под земли под гибельный солнечный зной. Дачники жаловались, что не будет ни редиски, ни огурцов, ни даже зелени. Не будет ни домашних закруток, ни тыквенного сока, ни картошки. На картошке трагически замолкали: совсем непонятно, как прожить без картошки.
Во всех домах распахнулись двери и окна, иначе пережить пекло было невозможно. Разговоры, и без того слышные через тонкие стены хрущевок, выдувало сквозняками, и соседская жизнь становилась общим достоянием. Надрывно дребезжали вентиляторы.
Вдобавок ко всему закрылся завод. В мае назначили нового директора из Москвы, но в первый же рабочий день у дверей проходной на него свалилась ракета. Не настоящая, конечно. На фасаде «Полифема» взлетали вверх три бетонные ракеты. Одна из них обрушилась. Обломки бетона и кирпича упали на голову москвича, и он умер на месте. Новость разнеслась по Гордееву со скоростью света. Еще до того, как труп увезли, мы с ребятами со двора уже толкались в толпе, окружившей пятачок, пробивая себе путь, чтобы разглядеть получше. Место не оградили сигнальной лентой – наверное, у милиции ее попросту не было. Когда зрители слишком уж приближались, один из милиционеров делал круг, отгоняя нас:
– Так, отходим, отходим, не мешаем следствию.
И хотя все было понятно, за расследование взялись серьезно. Местные тихо злорадствовали, что, мол, хотели разобрать и продать завод китайцам, да, видно, есть бог на свете. Директором назначили главного инженера, но через две недели завод все-таки закрыли.
По городу разлилась безнадега: «Полифем» был градообразующим предприятием. К тому же жара не давала передохнуть.
Солнце раскалило землю, высушило реки, озерца и канавы. В самый разгар лягушачьего сезона, когда их вечернее пение заглушает даже звуки трассы, было непривычно тихо: икра лягушек высохла вместе с лужами, и выжившие одиночки тоскливо квакали в ночи, вызывая на разговор таких же несчастливиц, рассеянных по редким тинистым канавам.
– Соловьи поют, – говорил в другие годы отец заезжим туристам, когда мы привозили их на экскурсию в тайгу.
Тягучее лягушиное кваканье можно было по незнанию принять за птичьи трели. И лица столичных богатеев разъезжались в благостной улыбке: ясно, когда соловьи поют, положено благостно улыбаться. Отца это смешило до слез. Он каждый раз рассказывал матери эту историю, вытирая слезы кухонным полотенцем:
– Дураки, ну дураки! Соловьи поют! Этим лохам че хочешь впаришь.
Туристы приезжали редко, раз-два за лето. Мы вывозили их в лес за сопкой с телевышкой. Отец петлял на старенькой «Ниве» по окрестностям, потом ставили палатку на сухом тенистом склоне. Гости думали, что они в настоящей тайге. Но большего и не требовалось. Я водила их на рыбалку, вечером жгли костер, а отец рассказывал страшилки. Изредка стреляли уток и тетеревов. Ночами из палатки не выходили, запуганные нашими байками о медведях-людоедах. Ночи через две-три счастливая и искусанная комарами компания убиралсь восвояси.
В другое время отец охотился и рыбачил, часто пропадал в настоящей тайге. Мать запрещала приносить домой неразделанную дичь, и я прибегала в гараж помогать ему. Мы кипятили воду в котле на треноге над ямой с костром, который разжигали сразу за гаражом. В нем при свете тусклой лампочки он ощипывал и потрошил птиц, освежевывал зайцев. Мне нравилось заниматься зайцами. Кровь отец выпускал сразу в тайге, поэтому мне оставалось снять шкуру и выпотрошить тушку. Нужно было сначала подвесить зайца за одну заднюю лапу, надрезать ее по кругу ниже колена, потом подрезать до хвоста. То же самое – со второй лапой. Потом я снимала шкурку с хвоста и задних лап. С передними было иначе. Передние колени требовалось перерубить, чтобы они остались в шкуре. Потом – надрезы у ушей и вокруг глаз, чтобы снять шкуру с головы. После того как заяц оставался без шкуры, делался надрез на брюхе, и оттуда вываливались внутренности. Отец приносил воду из колонки на углу, и я смывала кровь с зайца и со своих рук, полоскала сердце, печень.
Мы приносили дичь домой. Мать сама разделывала тушки, раскладывала куски по пакетам и замораживала. Шкуры отец продавал сразу, не сушил и не выделывал. Говорил, хлопотное это дело.
Ближе к лету жара стала невыносимой даже в тайге, а отец был уже немолод и остался в городе. Помогал одним знакомым строить баню, потом другим – строить гараж. За деньги. Он никогда никому не помогал просто так.
В колыхающемся, как огонь, воздухе ничто не выживало. Цвел только шиповник под окном Веры. Они с матерью жили в доме напротив, на первом этаже. Окно ее комнаты выходило во двор. Иногда я видела, как утром она высовывалась из окна и выливала на кусты ведерко воды. Спасенные кусты в благодарность развернули ядовито-розовые цветы. Их запах разносился по всему двору. Шиповник осыпал двор каплями лепестков. Иногда утром она задерживалась, чтобы провести пальцами по цветам, и я чувствовала, как лепестки прогибаются под ее рукой, и смотрела, как она заправляет за ухо свои красные волосы.
В июне подул ветер. Мы радовались: с ветром стало легче переносить жару. Но от раскаленного ветра вспыхнула тайга. Пожары начались далеко, у Хабаровска. Сначала низовые. Горел торф, но он горел каждое лето, это было нормально, привычно. Все заволакивало дымкой, которая почти не пахла, да и горели равнины далеко от нас. Но ветер раздул искры, и они взметнулись вверх, на смоляные лапы елей и кедров, и те бешено заполыхали.
Мы смотрели новости по «ОРТ» и надеялись, что пожарные службы остановят огонь. Но тушили один пожар, а через день вспыхивало в другом месте. Пламя подбиралось к нам, пожирая километры тайги. Сосны и лиственницы загорались, поджигали друг друга и падали, еще горящие, увлекая за собой своих гигантских сестер.
– Пожарами охвачены сотни гектаров тайги в Хабаровском крае и Амурской области, – тревожно говорила ведущая новостей.
Я ненавидела ее всей душой за приторную тревожность, безупречную одежду, за то, как она накрашена и как на самом деле далека от нас.
Она не знала, что от небывалой жары и ожидания, когда огонь доберется до города, местные начали сходить с ума. Наша восьмиполосная черно-белая газета, которая вмещала и новости, и программу передач, и объявления, каждый день смаковала сообщения о драках, сожженных цветочных киосках, бандитских разборках с десятками пострадавших, семейных стычках, закончившихся разбитыми головами.
