8. Парадоксы привычного насилия: стерилизация морали
Подданный, бесправный обыватель, привычно подчиненный распоряжениям всех мыслимых органов власти – от ДЭЗов до дальних, почти абстрактных ведомств и правительства, в конечном счете действительно принимает определение себя властью во всех контекстах, которые квалифицируются как «государственно значимые», а стало быть – «политические». Это самоидентификация (в качестве компонента неопределенного множества зависимых от власти подданных) как лишенных самостоятельной ценности, пассивных или, лучше сказать, не имеющих признаков собственной активности, даже потенциально не расположенных к выражению собственного отношения к происходящему, а потому в социально-политическом плане – бесцветных или серых, неинтересных (не имеющих собственного, заинтересованного отношения к происходящему), незначимых самих по себе людей, есть производное двух обстоятельств.
Первое: авторитарная, бесконтрольная и потому – суверенная власть, государство прежде всего является основным источником смыслозадавания для населения, оно вносит доминантные смыслы в массы, конструируя для них «реальность», размечая события, интерпретируя их в нужном для себя плане (через ежедневную телевизионную картинку, пропаганду, школу, выступления политических лидеров и т. п.). Никакие другие институты или социальные группы, включая и те, что претендуют на статус «элиты» – блогеры, «публичные интеллектуалы», писатели, журналисты «независимой прессы», университетская профессура и прочие – не конкурируют с государством в этом качестве. Они слабы, зависимы и не продуктивны, поскольку не сознают себя самодостаточными, они массовидны по своей сути (функции) и адресации своей деятельности. Они лишены собственного достоинства (чести) и не ощущают этого. (Обращение к российскому судье: «Ваша честь» – несет в себе сегодня неустранимо пародийный характер.)
Второе: только государство обладает средствами легитимного определения и тотальной идентификации своих людей как стертого множества взаимозаменяемых социальных единиц – подданных, именуемых в наших условиях «гражданами». Подчиняясь этой унификации, обыватель принимает принудительную идентификацию себя как лишенного субъективной значимости (и чья жизнь в строгом смысле не имеет ценности, как показывает и советская, и нынешняя практика бюрократического управления). Тайное сознание, что люди в постсоветском «обществе-государстве» такие и есть, какими их считает российская власть, что им нечем обосновать себя, обеспечить свою ценность, предъявить себя как представляющих какую-либо ценность для других, является одним из условий установления авторитарного режима и механизмом принятия такого социального порядка, отношений власти и населения. Сама власть считается не то чтобы «легитимной» или «справедливой», а «естественной», то есть не имеющей истории (следов законности своего происхождения), а значит, не допускающей причинно-следственных объяснений, прагматической рационализации и инструментализации выхода из подобного положения. Поэтому социальный порядок подчинения такого рода не подлежит в массовом сознании даже мысленному «изменению», он воспринимается как необходимый (в прямом и в переносном значениях слова: такой, которого нельзя обойти).
Соответственно, ситуация взаимодействия индивида с властью лишена посредников какого-либо рода – формально-институциональных (суда, например) или общественно-политических (партийного представительства групповых интересов). Это такая ситуация, из которой нет «законного» или общепринятого выхода. Социальный порядок в этом случае не имеет альтернатив, даже мысленных, гипотетических. В нем приходится жить, чтобы выживать, а значит, принимать все коннотации побочных или латентных последствий его принятия («с волками жить – по-волчьи выть»). Такой порядок приходится принять, терпеть или… обходить в некоторых звеньях дефицитарных или коррупционных цепочек или сетей отношений. Поэтому стремление прикинуться лишенными самостоятельности, автономности, достоинства, серыми, бесцветными, бессильными, со всеми негативными определениями «без-», «недо-», «псевдо-», «квази-», вполне оправданно и по-своему рационально, закономерно, а главное – социально одобряемо и, в свою очередь, требует принуждения от других, подчинения порядку от других. Этим навыкам адаптации к насилию или освоения техники насилия научаются, как и другим социальным умениям.
9. Социализация к насилию. Конформизм и другие защитные механизмы понижающей адаптации
Знакомство с насилием и обучение, как избегать или ослабить те или иные формы принуждения, начинаются с самых ранних лет. Особенности отцовского брутального или авторитарного материнского воспитания в семье – это особая тема, и для ее серьезного разбора требуется компетенция социальных психологов. Я не буду ее здесь поднимать. Но уже школа (в особенности начальная) задает образцы как формально-институциональных практик насилия, так и неформального насилия в группах сверстников. Именно школа (особенно старшие классы) становятся местом, где советский и постсоветский человек осваивает опыт двоемыслия и адаптации к идеологическому и ведомственному принуждению, раз и навсегда усваивая нормы «правильного» поведения в различных формальных и неформальных социальных контекстах, равно как и различение самих контекстов поведения. Чтобы избежать пространных иллюстраций, приведу цитату из отчета одного из самых ранних совместных исследований ВЦИОМа (первого ВЦИОМа, еще «Всесоюзного», только что тогда образованного) и ВНИК «Школа» (ноябрь 1988 года):
«С точки зрения учителей наиболее существенной отрицательной тенденцией для учительства является “снижение общего уровня культуры”. 73 % опрошенных отметили это как значимый фактор. Обостренная чувствительность педагога к падению уровня учительства объясняется тем, что последнее затрагивает нормативный пласт педагогической деятельности и выступает тем самым как отчетливый знак профессиональной деградации учительства. Между тем учащиеся отмечают данное обстоятельство в три с половиной раза реже (22 %). С точки зрения учеников, наиболее распространенными отрицательными моментами являются: манипулирование учителями оценками в личных интересах (42 %), грубость и жестокость по отношению к ученикам (32 %) (курсив мой. — Л.Г.). <…> Это обстоятельство можно трактовать как своеобразную фиксацию со стороны учащихся тенденций агрессивного, авторитарного давления учителя. В то же время сам факт непризнания учителями распространенности этих тенденций может рассматриваться как своеобразная “защитная реакция”»
[301].
