На распространение взяточничества среди учителей учащиеся указывали в этом опросе в три с лишним раза чаще, чем учителя: 14 и 4 %, их родители – в два раза чаще: 9 %, на апатию и безразличие учителей к своей работе, соответственно: 29, 37 и 36 %. О распространенности в ученической среде «жестокости и насилия» говорили 24 % учителей, «воровства» – 10 %, «фарцовки» – 5 %, «вызывающем отношении к старшим» – 27 %, сквернословии – 36 %, «умственной отсталости» – 42 %, «потребительском отношении к жизни» – 50 %, «падении общей культуры» – 60 %.
Функциональными аналогами (суррогатами, протезами) моральных структур можно считать появление различных адаптивных форм и психологических механизмов, управляющих поведением индивида в условиях институционального насилия при авторитарном правлении. Обычно их подводят под общую шапку «конформистского» или «оппортунистического» поведения, хотя для некоторых целей, возможно, их следовало бы развести. Назову некоторые из типов «конформистского», то есть адаптивного к насилию поведения или, в терминах левадовской типологии социального действия, «игровых структур социального действия», опосредующих отношения насилия в авторитарной России:
• Замещение фрустрирующего опыта принуждения чем-то иным, что имеет несомненную ценность: развлечениями, интернет-чатами, разговорами о политике в духе пикейных жилетов и другими формами кухонного выпускания пара; возможна также смещенная деятельность, симуляция каких-то интересов: спорт, кулинария, туризм, метафизическое кудахтанье (мистика, эзотерика, национализм, православие, но – «без фанатизма»); самым распространенным типом компенсаторного изживания унижения и насилия следует считать самоутверждение через демонстративное потребление, замещение признания значимости индивида присваиваемыми символами статуса и образа потребления (при отсутствии свидетельств, признаков предъявленности добродетелей и ценностей, то есть без этики вознаграждения предпринимаемых усилий и заслуг)
[302].
• Смещение значений, «отстранение»: «процедура отстранения приводит к позиции упования, надежды (известно, впрочем, что как раз массовые надежды оказываются самым прочным камнем социального доверия и поддержки политических авторитетов). Прямые и косвенные процедуры отстранения многообразны. Ограничение “ближнего круга” социальной жизни от “дальнего” отделяет сферу непосредственного влияния или воздействия человека, то есть того, что он способен изменить, от сферы (институтов, организаций, авторитетов), к которой он может лишь приспособиться. Или иными словами, область его “зрительского” соучастия в процессах и событиях, на которые он влиять не может. <…> Такое разделение подкрепляется принципиальным отличием информационных источников, которыми человек пользуется: в первом случае это собственный опыт, во втором – все более могущественная масскомуникативная сеть. Замыкание человека в собственном “малом” мире – важная предпосылка, с одной стороны, его адаптации к социальной реальности, а с другой – его изоляции в кругу собственных дел и интересов (точнее, пожалуй, это такая адаптация, которая неизбежно предполагает изоляцию»
[303].
• Социальная мимикрия: игры в «послушных», в «своих», в «лояльных» или «преданных» при субъективном презрении и неуважении к власть имущим; поскольку эта практика является общераспространенной («не выпендривайся», «не выставляйся», «веди себя как все», не «подставляйся и не подставляй других»), то на социальной сцене так или иначе доминирует не просто двоемыслие, а общее «посерение»; нормы публичной социальности выстроены из приемов демонстрации неучастия, непричастности, своей незаметности, непригодности для использования властью, «несъедобности» (Б. Дубин); со временем эти тактики теряют признаки игры и становятся доминирующим кодом социального поведения в обществе, защищаемым с такой же силой, что и другие социальные нормы.
• Анестезия опыта унижения и насилия: подавление ценностей приводит к наступлению состояния массового равнодушия, бесчувственности (которому, как и любой другой социальной эмоции, обучаются); поощряется проявление моральной тупости и беспринципности, после которых в принципе становится уже невозможной человеческая эмпатия, социальное воображение, идентификация с другими, понимание точки зрения других на происходящее, сочувствие, милосердие (неумение их проявлять); в итоге происходит подавление чувства справедливости.
• Перенос (испытанной) агрессии на других: интенсификация собственных страхов и комплексов, трансформация унижения в механизм переноса агрессии на других, приписывания другим тех агрессивных мотиваций и стремлений, которые были направлены на самого индивида; неконтролируемый трансферт такого рода – причина роста ксенофобии, «немотивированной жестокости»; равно как и схема для объяснения действительности.
• Изменение системы приоритетов, ценностей: унижение меняет соотношение значений человеческой деятельности, их ценностный статус. Есть пороговые значения, которые изменяют структуру личности (сильное унижение не проходит бесследно, оно радикально меняет всю систему ценностей или ведет к ценностному нигилизму, цинизму, агрессии против других, особенно слабых). В случае, когда нигилизм подкрепляется властью и специфическими для нее привилегиями и распределением благ, то она приобретает мстительный и трансверсивный характер в отношении любых символических держателей ценностей, альтруизма, высокой культуры, идеализма. В качестве примера можно привести массовую реакцию на приговор «Пусси-Райот», дело Ходорковского, отношение к судебному процессу по «Болотному делу» и др.
• Трансферт заложничества: фрустрация коллективного заложничества и систематическое подавление самостоятельности оборачивается не возмущением против стороны насилия, а напротив, подавленной агрессией против тех, кто выступает с протестом против насилия, против оппозиции, ведет к неприятию самой мысли о возможности участия в политике, в коллективных выступлениях против власти, бессознательным раздражением против самой политической тематики и дискуссий о ней, что, собственно, и может рассматриваться в качестве симптоматики личностной несостоятельности.
• Ресентимент: описанные М. Шелером аффекты социальной ярости и возмущения против действующего порядка господства, классов и групп, представляющие собой превращенную форму социальной зависти низов, ущемленных, лишенных перспективы категорий населения; в этом случае сознание социальной несправедливости (вызванное поведением власти или приписываемым ей) может служить оправданием для собственной агрессии и аморализма, с одной стороны, и как бы «нравственным» осуждением социального порядка в целом – с другой.
