Праздники – чрезвычайно важный механизм удержания сюжетики коллективной истории. Они – свернутые коллективные драмы и мифы, периодически разыгрываемые в публичном пространстве и проявляющие надличную смысловую структуру базовых институтов общества, суггестивную картину целого или конструкцию реальности, от которой индивид оказывается полностью зависимым и вне которой он лишается какой бы то ни было ценностной значимости. В противном случае (это гипотетическая объясняющая ситуация мысленного эксперимента) отдельный человек оказывается в ситуации гоббсовской «войны всех против всех» или, точнее, против всего целого общественного устройства – войны, обрекающей индивида на предельную маргинализацию. В этом, кстати говоря, одно из объяснений общественной и политической пассивности россиян.
В нашем случае, как мы увидим ниже, сюжетика коллективной российской истории содержит государственническую, имперско-милитаристскую легенду конституции национального целого, возникающего в ходе экспансии империи (предполагающей явное отождествление «народа» с «великой державой»), идущую в течение столетий колонизацию смежных территорий и стран как манифестацию национального превосходства русских (россиян), как триумф власти. Неразличение или подмена интересов власти и населения обеспечивает постоянный авторитет и признание статуса бюрократии. Поэтому главные функции истории (в нашем случае: подчинения массовых представлений о прошлом интересам власти) заключаются в следующем:
а) легитимация институтов господства в целом, и в частности, легитимация действующей власти, тех, кто у власти сейчас, с вытеснением альтернативных представлений о прошлом, могущих усилить значимость и независимость влиятельных групп и сил в обществе, стремлением стерилизовать потенциал рационализации прошлого, предпринимаемой различными группами оппозиции;
б) поддержание коллективной, групповой и личностной самотождественности;
в) стерилизации альтернативных (по отношению к официозной версии) представлений об истории и времени, возведение барьеров против них (идеология «особого пути» России), дискредитация политических противников и оппонентов («Запада», несистемной оппозиции, «пятой колоны», экстремистов; создание и постоянная проработка образов врагов как конститутивного фокуса державной истории) и их «историй»
[327];
г) поддержание двоемыслия, сохранение раздробленности сознания (состояния «разбитого зеркала»), убеждение в том, что зло – необходимый атрибут российской жизни (апологетика зла: «все хищники, все гопники, но у некоторых это выходит, а у других – нет»).
В содержательном плане доминирующая в массовом сознании структура российской истории воспроизводит опорные точки массовых представлений о прошлом, которые являются границами государственного (навязанного) времени и времени актуальной повседневности. Она наполнена остатками школьного обучения и элементами текущей пропаганды, закреплена в топонимике социального пространства и в символике государственности. Вопреки внешней рационализированности и даже светскости, глубинная основа ее конструкций задана мифологическими образами неизбывного зла, «врагов», в борениях с которым вызревает нация, иррациональных, метафизических сил, противостоящих вневременному единству «мы», разнообразными «вызовами судьбы», актами «творения», архетипами «жертвы», «прихода спасителя» и пр. По отношению же к настоящему мотивы и объяснения действующих лиц низводятся до уподобления их банальным кухонным склокам, мелочным побуждениям, приписывания им низменных интересов, лишь слегка переодетых в категории «геополитики».
«…плюс часовизация всей страны»
Как показали исследования, проведенные Отделом социологии дизайна Всероссийского научно-исследовательского института технической эстетики (ВНИИТЭ)
[328], в России начало массовой социализации к сложным (дифференцированным) формам осознания и исчисления времени относится к периоду относительно широкого распространения карманных, а затем и наручных часов, без которых невозможно усвоение форм универсального сознания времени (линейного времени). Речь идет о середине 1930-х годов, когда стала поступать продукция Первого и Второго Московского часового завода, оборудование для которых было в 1931–1932 годах закуплено за границей и, по условиям мирового кризиса, сравнительно недорого. До этого производство часов в России носило кустарный (в том числе ювелирный), штучный характер, часы импортировались из Европы. Перелом в данной сфере был развитием тех мировых тенденций, которые намечены Первой мировой войной (ее технологическим характером, необходимостью координации военных действий больших масс и управлением со стороны офицерства), а также развитием массового спорта.
Решение о массовизации доступа к новейшим техническим средствами измерения времени не было обусловлено соображениями культурной политики или социальной благотворительностью сталинского руководства, оно было принято под давлением необходимости модернизировать управление армией и производством: первые партии часов изготовлялись именно для командиров армии и производства. Для основной массы населения – сельских жителей, колхозников, рабочих промышленных предприятий, гулаговской популяции заключенных и других категорий населения, составлявших в общей сложности 85–90 % страны, никакой потребности в достаточно дорогой по тем временам вещице не было. Для них достаточно было фабричного гудка, рельса на вахте, не выключаемой радиоточки в бараке или коммунальной квартире, самого дешевого и громкого будильника. Время, как и свобода перемещения (мобильность), было предельно лимитировано и искусственно ограничено
[329]. Даже с учетом «трофейных», процент обладателей наручных часов был очень невелик, а сами часы представляли большую редкость и символическую ценность (в качестве «награды», знака социального статуса, как и «портфель»). Доля людей с высшим и средним специальным образованием не превышала нескольких процентов. В массовом масштабе процессы часовизации коснулись населения только вместе с увеличением удельного веса людей с высшим образованием (с 0,2 до 2–3 % в 1950–1960-х годах), урбанизацией (когда детей стали снабжать собственными ручными часами), то есть к концу 1950-х – началу 1960-х годов, когда большая часть населения СССР переместилась в города, пусть даже это были города советского, «фабрично-слободского» типа.
