Предпосылки истории и историй
Для наших сюжетов важно подчеркнуть, что сознание гетерогенности и сложности систем времени задавалось не только изменением условий жизни, работы и коммуникаций, но и переменами в характере и уровне школьного преподавания, а также общей грамотностью населения, его элементарной способностью сознавать большое время и удерживать большое число событий, не имеющих отношения к повседневной жизни. Напомню, что институциональные условия для массовой социализации к сложным формам времени сложились очень поздно. Нормативный уровень всеобщего начального образования (3 класса) был достигнут в СССР только к концу 1930-х годов (а это означало, что 15–20 % взрослого населения оставались функционально неграмотными, принимая во внимание не только российскую глубинку, но и периферию Средней Азии, Казахстана и Кавказа, где фактически советская власть закончила свое формирование лишь к этому времени). Уровень неполной средней школы (7-летнее образование) был достигнут к середине 1950-х годов или чуть позже. И лишь со второй половины 1960-х годов, после принятия руководством страны решения о необходимости всеобщего среднего образования (1963 год) в жизнь стало вступать поколение, получившее учебники и элементарное представление о всеобщей и отечественной истории. Если учесть, что преподавание предмета «история» в средней школе восстановилось самое ранее лишь с 1935 года
[330], а фактически массовый выпуск учеников, получивших какое-то представление об исторической схематике событий, пошел уже только после войны, в начале 1950-х годов (война выкосила и первых учителей истории, и их учеников), то вряд ли стоит удивляться тому, что у старших поколений нынешних россиян массовое историческое сознание, массовая историческая память начисто отсутствуют.
Партийное руководство формирующегося тоталитарного режима довольно рано (сразу после смерти Ленина) пыталось выстроить генезис своего правления, но этому препятствовала незавершенность процесса формирования системы господства и сама ожесточенная борьба за власть в высшем руководстве страны, незакрепленность в этом пантеоне «места и роли» множества персонажей, объявляемых врагами народа, шпионами и предателями. Театральные и литературные инсценировки отдельных событий, следующие мифотворческой логике сотворения мира, противоборства с врагом рода человеческого, возвеличивания вождей революции и героизации масс
[331], имеющие мало общего с реальным ходом событий, начались уже с 1919 года, но долгое время они не складывались в единую и цельную картину истории нового общества, времени и человека. Лишь после московских процессов, после Большого террора 1936–1938 года окончательно была зафиксирована легенда власти, излагавшая исторический процесс новейшего времени как героическую историю борьбы с царским самодержавием под руководством партии большевиков и строительства «нового общества». Ее каноническим изложением стал сталинский «Краткий курс ВКП(б)», после смерти Сталина превратившийся в «Краткий курс истории КПСС», который подлежал обязательному изучению во всех вузах страны, а в изложении вошел и в школьную программу. Представленная там периодизация и трактовка событий, набора и ролей отдельных персонажей стала основой представлений советских людей об истории вплоть до самого последнего времени. Всякие выходящие за рамки данной конструкции версии истории подлежали цензуре и суровому осуждению. Так была раскритикована «школа Покровского»
[332], и не столько за вульгаризированные марксистские трактовки отечественной истории в духе экономического детерминизма, сколько за «антипатриотизм» и «очернительство», выразившиеся в негативных оценках имперской политики и стратегии централизации со стороны русских царей. (Точно за то же подверглась критике вторая часть фильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный», где «неправильно трактовались» усиление централизации государственной власти и позитивная функция террора.) Важна была именно сама упрощенная схема истории из «Краткого курса», к которой позднее, уже после войны, во второй половине 1940‐х – начале 1950-х годов присоединялись (приделывались) отдельные иллюстративные эпизоды из предшествующей имперской истории: расширение империи, колонизация окраин, милитаризация страны, героизация армии как инструмента национальной консолидации, осуществление политики национального государства как планов мудрой власти и т. п.
Толчками или предпосылками для пробуждения некоторого подобия массового исторического сознания, пусть даже превращенного и мифологизированного, стали осмысление опыта войны, цены потерь и жертв населения, характера послевоенного руководства страной
[333], акции «борьбы с космополитизмом», критика культа Сталина и первые шаги по десталинизации, начало хрущевских реформ и их свертывание, подавление «Пражской весны», показавшей образованному слою, что социализм как система реформированию не подлежит
[334], а также общее ослабление режима закрытости страны, заставившие усомниться в значимости философии советской истории. Критика сталинизма как основа легитимации преемников его власти стала стимулом к пересмотру господствующих версий истории становления СССР и его достижений
[335]. Именно при Хрущеве начинается резкое расширение исторических исследований, происходит реформирование академических институтов (они дифференцируются в соответствии с тематическим профилем исследований), основываются новые исторические журналы, ставшие необходимым условием и пособием для подготовки новых учителей истории, а значит, и для пересмотра некоторых ее опорных моментов
[336].
