Поскольку никаких убедительных и, главное – позитивных оснований для утверждении «величия России» в ближайшем будущем не предвиделось, то для изживания или смягчения коллективных комплексов неполноценности и скрытых травм самоопределения, фрустраций можно было рассчитывать лишь на дисквалификацию (снижение ценностной значимости и притягательности) образа Запада как воплощения современности, ориентира развития и зеркальной проекции «самих себя» (идеального или желаемого образа национального «мы»). Единственным логическим выходом из этого могло стать только усиление конфронтации с западными странами и возвращение к традициям имперского изоляционизма и самовосхваления, которое было взято на вооружение путинским руководством уже в середине 2000-х годов и приобрело форму официальной доктрины государственной политики в начале 2007 года, а практически реализовалось в антилиберальной политике борьбы с гражданским обществом в 2011–2012 годах и закрепилось после аннексии Крыма.
Ограниченность временных горизонтов российского населения
Повторю исходную методологическую посылку своего анализа: структура времени определяется структурой социальных взаимодействий, обусловленных различными интересами (прежде всего – повседневной адаптации, институциональной или групповой лояльности, конформизма, редукции конфликтов и пр.), а также усилиями по поддержанию коллективной и личностной идентичности, ценностными ориентациями, характером запросов и аспираций, параметрами мобильности и т. п. Системный характер временных представлений и изменений значений времени в исследовании посттоталитарного социума осознается и проявляется не сразу, поскольку в российском обществе, в котором процессы модернизации и контрмодернизации очень тесно переплетены и взаимосвязаны, их структура скрыта различными в содержательном плане социальными отношениями. Анализ массовых представлений о времени, основывающийся на данных социологических опросов или исследований общественного мнения, требует разбора разных – по масштабу, смыслу и функциям – содержательных, предметных механизмов последовательного упорядочения действий и представлений о событиях прошлого, настоящего и будущего. Но тем важнее оказывается задача не только зафиксировать изменения в системе институтов, в массовых представлениях о них и пространстве возможностей действия самих людей (или, напротив, их отсутствие, несмотря на существенные, казалось бы, трансформации в общественной и политической жизни), но и объяснить, почему в одних институциональных сферах изменения происходят синхронно, а в других – их нет или они идут с очень разной скоростью.
В качестве самого общего и предварительного вывода из разбора материалов наших исследований я мог бы сказать следующее. Неудача реформ в России, прежде всего трансформации политической системы, разорвала наметившуюся было связь между повседневностью (интересами и кругозором текущего существования людей) и политикой (как сферой участия, разделения ответственности, солидарности, необходимости понимания другого и интереса к нему). Как выяснилось, для того чтобы такая связь установилась, должен существовать мощный пласт культурно-исторических (в том числе правовых) представлений о социальных институтах, которые вобрали бы в себя всю сложность и комплексность семантики антропологических, моральных и символических отношений в обществе и представления о длительности их формирования. Собственно, именно такова была задача эпохи Просвещения и позитивного знания. Тоталитарный режим «общества-государства» мог возникнуть только в условиях отсутствия (или срезания, уничтожения) этого слоя значений. Иллюзии перестроечного времени были порождены тем, что небогатые культурные и человеческие ресурсы определенного слоя внутри советской бюрократии были приняты за потенциал всего общества. Культурного (исторического, морального, научного, политического) потенциала этих групп хватило только на негативную часть работы по трансформации системы, а именно – критику дефектов советской власти и смену состава ее первого эшелона. Разрушение целостности институциональной системы советского типа не стало предпосылкой для дальнейшего усложнения (структурно-функциональной дифференциации) социума, то есть развития общества, а, напротив, привело к редукции сложности – упрощению политической подсистемы и тем самым стерилизации потенциала других подсистем общества, более динамичных, поскольку их развитие обусловлено интересами массы людей и построено на других механизмах (обмена, доверия, кооперации).
В результате мы имеем дело с выходом на поверхность архаических пластов культуры, крайне примитивных представлений о власти, человеке и обществе, соответствующих фазе патримониально-бюрократической организации общества со всеми рудиментарными представлениями о населении как пассивном ресурсе «героической» власти, то есть как о ничем не связанном или не ограниченном произволе. По идее, именно историческое обучение массы должно было бы стать условием формирования слоя представлений, опосредующего отношения власти и общества, но то образование, которое давала советская школа, всего лишь «разукрашивало» мифологические структуры массового сознания, утверждая героические стереотипы вождей, борющихся с полчищами хтонических чудовищ и недругов, в сочетании с демиургической ролью основателей большевистского государства и патернализма последующих правителей.
Советский школьный учебник истории в строгом смысле был учебником не истории, а идеологии, иллюстрацией на историческом материале истматовской формационной пятичленки, нацеленной на то, чтобы вбить в сознание нового поколения идеи железной закономерности и детерминированности прошлого как предшествующего происходящему сегодня. Такая педагогическая задача соответствовала требованиям апологии правящей в каждый настоящий момент власти, утверждению в молодом поколении идеи иммунитета или непогрешимости руководства страны (осознанию, с одной стороны, его безальтернативности и неподсудности для любой критики, а с другой – снятию с него всякой ответственности за принятые и принимаемые политические решения и действия). Идеологическая функция такого образования совершенно ясна: историческая миссия, историческая роль государства всегда соответствует национальным интересам, прогрессу, вызову, короче говоря, «объективной логике законов истории». Если «не соответствует», то подлежит критике, устраняющей неправильные действия отдельных руководителей. Признание некоторых ошибок и «перегибов» высшего руководства в прошлом оказывается условием легитимности действующей власти, исправляющей то, что является личным злоупотреблением (с точки зрения логики сохранения или удержания власти – случайностью, отклонением), волюнтаризмом или недопониманием «требований момента» предшествующими вождями, царями, генсеками или президентами. Иначе говоря, целью преподавания оказывается внушение идеи (трансцендентальной по сути) власти, тождественной с железными законами истории и общества, с «мировым разумом», объективным духом мировых процессов, правильности социального порядка. Такая конструкция в принципе несовместима с идеей понимания истории как пространства выбора, в котором находятся всякий раз действующие лица истории, пространства возможного, но далеко не всегда реализованного выбора в силу тех или иных причин, изучение которых и составляет смысл исторического знания. Идея демократического общества предполагает плюрализм социальных акторов, а значит, множественность историй субъектов действия (групп, сообществ, индивидов).
