Но как ни важны сами по себе возрастные характеристики, они еще недостаточны. Не менее значимыми были социальные характеристики (статус руководителя, специалиста или служащего, высшее образование, открывающее путь к карьере, пользованию спецхраном, спецраспределителями, возможность бывать за границей, допуск к материалам для служебного пользования, то есть принципиальное расширение источников информации), более интенсивное чтение подцензурной и неподцензурной литературы (толстых журналов и публицистики, самиздата и тамиздата) и др. Достаточно обратить внимание на суммарное число ответов, чтобы убедиться в более интенсивном осмыслении прошлого у респондентов, соединяющих указанные характеристики: статус, образование, возраст, проживание в крупных городах.
Принципиально важна для этого поколения двойственность опыта: слабая, но все-таки устрашающая память о сталинизме, бессознательно усваиваемые страхи старших, понимание особенностей советского образа жизни и отталкивание от него, особенно энергично ощущаемое в годы перестройки. Именно этот бессознательный, то есть нерационализируемый опыт существования в условиях репрессивного режима является фактором изменений. Но поскольку он не передается, то его действие может прослеживаться только для старших возрастных групп (старше 55 лет), затем следы этого опыта слабеют и быстро исчезают. Иначе говоря, это исчезающий «хвост» советского существования и, соответственно, его неприятия. Максимальный объем социального множества, сохраняющего воспоминания об этой жизни, может быть оценен следующим образом: от 13 до 21 % знают о сталинских репрессиях, голоде, практике и эксцессах коллективизации непосредственно из семейного опыта и памяти (своей или рассказов родителей, обладающих безусловной достоверностью и конкретностью, которые не могут быть ничем опровергнуты, но могут быть стерилизованы, взяты «в скобки», то есть задвинуты в такие уголки сознания и памяти, из которых они вытаскиваются лишь в исключительных обстоятельствах). К этому следует добавить еще 38–42 %, которые знают о том времени из рассказов родственников и близких знакомых, характеризующихся такой же или аналогичной степенью достоверности передаваемого содержания. Но это знание (назовем его условно «памятью») передается в дальнейшем все хуже и хуже – в группах молодых (16–24 и 25–35 лет) удельный вес подобного «знания» не превышает в сумме 20–21 %, причем понятно, что качество и яркость подобных впечатлений, рассказов, фактов, деталей пережитого резко снижается, эти свидетельства становятся менее значимыми, аморфными, отрывочными и почти случайными.
Собственно память, «живая память» накапливается главным образом в селе и в средних городах. В последних, видимо, потому, что для основной части «ступенчатой» миграции из села, интенсивно происходившей в 1960–1970-е годы, когда крестьяне стали получать паспорта, и колхозная молодежь не возвращалась в деревню после армии или учебы, именно средние, а не малые или большие города были целью достижения. В малых не было приемлемых условий для получения работы и жилья, а в больших были слишком жесткие ограничения на прописку, предоставляемую только по разнарядке на работу («лимиту») и слишком велика дистанция от места отъезда, слишком силен отрыв от дома. Живая «память» лучше сохраняется в среде малообразованных людей (среди респондентов с неполным средним образованием – у 41 %, среди респондентов с высшим образованием – у 34 %). Она не может воспроизводиться потому, что этот опыт слишком частный, конкретный, своеобразный, индивидуальный, а следовательно, не имеет оснований для генерализации и превращения в общие представления, служащие основой коллективных конструкций реальности. Чтобы воспроизводиться, он должен быть переработан в соответствии с принятыми и достоверными способами изложения прошлого, то есть подвергнуться стереотипизации и риторической обработке, вписаться в общие схемы прошлого.
Таким образом, сведения, факты или отдельные свидетельства о недавнем прошлом России (советском, в особенности – сталинском) носят характер россыпи информационных сообщений, не образующих связную и систематическую картину происходившего. Бессвязность возникает именно из-за отсутствия связи с настоящим, которая могла бы сыграть такую роль, какую играет магнитное поле, поляризующее и ориентирующее по силовым линиям металлические опилки.
Из анализа приведенных в таблицах распределений следует несколько важных выводов.
Первое – личные свидетельства о прошлом, концентрирующиеся главным образом в традиционалистской среде (села, малые города или мигранты первого поколения в города), не воспроизводятся, забываются в следующих поколениях. Несмотря на свою яркость и убедительность, они не могут быть генерализованы и включены в общую конструкцию понимания исторических явлений, логики происходящего, смысла процессов, что требует другой интеллектуальной культуры и техники работы. Они содержат сильную оценку прошлого, но она не может быть артикулирована. В принципе, более продуктивными являются литературные каналы, дающие некоторое первичное осмысление и оценку прошлому, однако зона их действия ограничена условиями потребления: к ним обращаются главным образом люди с высшим образованием, горожане, зрелого возраста или пожилые люди. А это значит, что они точно так же работают на определенные поколенческие группы, не будучи подхваченными молодежью.
Второе. Образовательные и медийные каналы (наиболее массовые по своему охвату) дают стерильную картину прошлого, основанную на державной конструкции истории. Они нейтрализуют, снимают ценностные аспекты истории, давая холодную и скорее официозную версию прошедшего, не затрагивающую личностной идентичности реципиента, не включающую его в прошлое, не вызывающую эмпатии и сопереживания, вопросов ответственности властей, режима, системы за человеческие жертвы и страдания. Советская (но еще в большей степени – постсоветская) школа, культивируя великодержавную легенду власти, убивает личностный смысл истории и интерес молодежи к прошлому. Может быть, именно поэтому российское общество так довольно своим школьным образованием, в том числе – преподаванием истории
[374]. Массмедиа, даже если они останавливаются на горячих или болезненных вопросах отечественной истории, не затрагивают ценностных моментов и в этом плане абсолютно незначимы для понимания истории и ее значения для настоящего. Эти каналы не влияют на распределения ответов о «знании» тех или иных обстоятельств прошлого, на способность к ценностным определениям прошлого, прежде всего к моральной или гуманистической оценке отечественной истории.
Именно поэтому, видимо, 75 % опрошенных на вопрос: «Имеет ли смысл сейчас искать виновных в сталинских репрессиях?», твердо ответили «нет», 15 % затруднились ответить и лишь менее 10 % заявили «да» (2008 год. N = 1500).
Таблица 109.2
Откуда вы в основном знаете о сталинской эпохе?
