При этом никаких социально-политических или социально-правовых, моральных механизмов соотнесения этих планов в российском настоящем нет – ни политические партии, ни профсоюзы, ни другие формы коммуникативных посредников разных уровней общественной жизни не предназначены для выполнения подобных функций. Напротив, все усилия действующей власти направлены на разрыв взаимосвязей подобного рода.
Учитывая это обстоятельство, можно сказать, что волна патриотической мобилизации, вызванная конфронтацией с Западом, милитаристской пропагандой, присоединением Крыма, войной в Сирии, охотой на ведьм и пятую колону, поднимала поверхностные слои массового сознания, не затрагивая более глубоких ценностно-нормативных пластов регуляции обычного человека, структуру фундаментальных установок повседневности, сложившихся в постсоветские или – что, видимо, правильнее – в позднесоветские, брежневско-андроповские годы. Такой образ жизни привычен и понятен. Критическое или недоверчивое отношение к власти в практическом плане выступает стабильным негативным критерием оценки изменений, источником фобий нового, другими словами – фактором подавления ориентаций на будущее или стремления к новому, то есть фактором консервации положения вещей, несмотря на хроническое или привычное недовольство условиями повседневного существования. Но именно поэтому разочарование, вызванное нереализованностью ожиданий, поднятых патерналистским государством, обещаниями властей, не затрагивает статус и роль президента, который определяется другим – не повседневным, символическим – планом значений.
Такая структура определений реальности объясняет то обстоятельство, что, вопреки ухудшению качества жизни, в ответах респондентов (декабрь 2017 – январь 2018 года) преобладают такие эмоциональные характеристики своих повседневных настроений, как «ровное», «спокойное» состояние (64 % опрошенных); кроме того, 12 % респондентов отличает полная удовлетворенность своей жизнью, оптимизм (преимущественно такие ответы дают молодежь и чиновники). И лишь 21 % опрошенных жалуются на хроническую депрессию, страх или внутреннюю подавляемую агрессию и неприязнь к окружающим; среди них больше людей пожилых, жителей малых городов и сел (рис. 21.1–24.1). Если материальное положение ухудшается, реальные доходы падают, то они падают у «всех», образующих не просто социальную среду, но и референтное окружение и основания для самооценки респондента. Недифференцированность этой системы референции не порождает значительных поражений в индивидуальных самооценках. Такое положение вещей является отражением одномерности «общества», отсутствия авторитетов и образцов, доступных для подражания. В роли последних выступают либо масскультурные, массмедийные образцы (с соответствующими разрывами дистанций и модусами идентификации), либо положение столь же далеких «других»: власти (региональной, центральной), олигархов, социально чужих и дистанцированных. А это значит, что идентификационные образцы, воспроизводимые институциональными средствами, контролируемыми путинским режимом, не допускают групповой дифференциации, спецификации применительно к интересам и ценностям, идеям отдельных групп. Поэтому нет (они подавлены и стерилизованы) более сложных форм горизонтальной коммуникации «нового» типа, межгрупповых образов и отношений, нет образцов идентичности, которые Э. Паин записывает за «гражданской нацией». В итоге возникают лишь вертикальные связи между транслируемой государственной «коллективностью», спускаемой «сверху», и партикулярностью очень ограниченных по радиусу значимости образцов идентичности для «ближнего круга» («совсем своих»).
Рис. 20.1. Как вы оценили бы в настоящее время материальное положение вашей семьи?
Рис. 21.1. Какое из приведенных ниже высказываний более соответствует сложившейся ситуации?
Описанное распределение мнений примерно соответствует оценке материального положения семьи, пониманию ее ресурсов, устойчивости, возможностей или надежд на улучшение жизни, страх перед непредвиденными ситуациями или угрозами. Как говорят сами респонденты, за 2017 год материальное положение их семьи осталось «прежним», не изменившимся в ту или иную сторону (59 %); «ухудшилось» – у 27 %, «улучшилось» – у 13 %. Но оцениваемая «в целом» жизнь семей респондентов, по их мнению, за этот же период стала «лучше» – у 19 %, «хуже» – у 27 %, «не изменилась» – у 52 %. Через год все будет примерно так же, ничего не изменится (считают 50 % респондентов), будет «лучше» – 27 %, будет «хуже» – 16 %.
Почти 30 лет систематических замеров психологических характеристик респондентами своего состояния и состояний окружающих людей (1989–2018) позволяют говорить о хроническом преобладании негативного фона восприятия происходящих событий. Сумма показателей «ресентимент, агрессия» и «депрессия, астения» составляет в среднем за все годы наблюдений 61 % всех высказываний опрошенных (рис. 23.1). Максимум негативных переживаний приходится на 1998–1999 годы; именно тогда 90 % опрошенных говорили о депрессии и фрустрации, охвативших окружающих их людей – близких, коллег по работе, членов семьи, друзей; минимумы негативных высказываний фиксируются в 2007 – первой половине 2008 годов (до кризиса) и в период патриотической эйфории 2014–2015 годов (тоже до падения доходов и обесценивания рубля).
Рис. 22.1. Как вам кажется, какие чувства проявились, окрепли у окружающих вас людей за последние годы?
Однако такое сочетание астении, безнадежности, фрустрации и агрессии («синдром заключенного», по Б. Беттельхайму
[80]) респонденты приписывают главным образом окружающим людям, а не себе
[81]. Свое же собственное состояние представляется им не таким депрессивным, как у других
[82]. Нормы, определяющие специфический характер проективного обобщения (при восприятии массовой жизни), заставляют респондентов оценивать происходящее в стране или жизнь окружающих более негативно, чем свою собственную жизнь в настоящем. Важно, что в конструкцию такого обобщения не входят компоненты идеологической коллективности, заданной специальными институтами, ассоциируемыми с властью, системой господства. Поэтому негативные оценки (другими словами, массовый опыт частного существования в прошлом) сильнее проявляются у людей старшего возраста, особенно в провинции – в селе или малых городах, в низовых слоях средних и крупных городов. Всякий раз при таком видении включаются представления об атомизированных индивидах или фрагментированных малых группах, иногда предполагающих оппозицию «мы – они», «обычные люди – начальство».
