N = 1600.
Рис. 1.2. Как вы считаете, людям можно доверять или осторожность в отношениях с людьми никогда не помешает?
В то же время ценность межличностного неформального доверия котируется настолько высоко, что «доверие» уже в качестве собственно этнической характеристики входит в набор признаков или элементов этнонациональной самоидентификации «русских» («Мы – простые, открытые, верные, надежные, готовые придти на помощь, терпеливые, миролюбивые» и т. п.
[174]). Подчеркну, что в этом последнем случае «доверие» относится преимущественно к низовому уровню институционального взаимодействия (партикуляристскому взаимодействию «своих со своими»), противопоставляемому любым вертикальным отношениям (как отношениям «мы / они», взаимодействию «своих» с «ними», с «чужими») или отношениям универсалистского плана, предполагающим ориентацию актора на обезличенные нормы формальных, прежде всего правовых, институтов.
Распределение разных видов доверия в социальных средах может служить индикатором не только солидарности в обществе, но и процессов социального изменения. Анализируя данные уже упомянутого исследования ISSP‐2007, можно отметить повышение показателей доверия в противоположных по образу жизни социальных средах – в мегаполисах и в селе (табл. 3.2). В крупных городах уровень межличностного доверия несколько выше, чем в средних и малых, остающихся резервацией советского социализма. В крупных городах сильнее ощущается запрос на трансформацию нынешней институциональной системы в сторону ее соответствия западным стандартам универсалистского и правового типа (о чем, в частности, свидетельствуют протестные акции оппозиции), но формирование подобных структур явно затягивается из-за сопротивления коррумпированной власти. Если судить по показателям доверия, то мегаполисы стоят ближе к развитым странам (табл. 2.2–3.2), а средние города – к странам третьего мира. Социальный капитал, возникающий в мегаполисах, принципиально иного рода, чем доверие давно знакомым, понятным и предсказуемым окружающим людям в традиционалистской и деградирующей деревенской среде. Самое низкое доверие фиксируется в средних городах, являющихся основой «индустриальной России» (советского варианта модернизации), настроенной весьма консервативно, ориентирующейся на советскую модель планово-распределительной государственной экономики и соответствующие этим образцам отношения власти и поданных, подданных между собой.
В таком контексте экономизированная трактовка доверия как рационального расчета и «редукции рисков» не имеет смысла, поскольку модель экономически рационального поведения работает здесь очень слабо (даже в мегаполисах этот тип поведения не является преобладающим и должен сочетаться с массой ограничивающих его условий), нет общезначимых образцов достижительского поведения
[175], признание которых является принятым, понятным и закономерным фактом в западной науке. Более продуктивными были бы здесь модели «человека советского» (с присущими ему свойствами двоемыслия, лукавости, демонстративной лояльности, пассивной адаптации) или традиционалистского, ксенофобского, настороженно относящегося ко всему новому и незнакомому.
Таблица 3.2
Можно ли доверять людям или в отношениях с ними надо проявлять осторожность?
ISSP, 2007 год. Россия, N = 1000. В % к числу опрошенных.
3. Феномен «доверия» в социологической перспективе
Проблематика «доверия» в последние десятилетия снова стала привлекать внимание социальных исследователей после долгого отсутствия к ней интереса. Как раз в период формирования социологии как дисциплины (1900–1920-е годы) «доверие», наряду с другими социальными формами взаимодействия (борьба, господство, обмен, традиция, социальная дифференциация, ресентимент, мода, кокетство и т. п.), было одной из важнейших социальных категорий, используемой при интерпретации социальных структур
[176]. Нынешний интерес к теме связан не столько с запросом на более точное понимание природы этого явления, сколько с потребностями причинной интерпретации взаимосвязи или взаимообусловленности особенностей доверия и институциональных структур в разных странах, включая экономику, политику и тому подобные сферы. (Доверие здесь стоит в общем ряду других, трудно формализуемых феноменов социальных отношений, таких как родительская любовь, вражда, солидарность и прочее, что в социальных науках скорее проходило по департаменту исследований культуры, то есть предполагало использование идеографических, а не номотетических методов.) В случае успеха подобных попыток интерпретаций появлялась надежда на разработку новых средств понимания и учета влияния культуры (или культур) на характер эволюции политических и экономических отношения в разных странах, что имело бы уже не только теоретический интерес.
За два десятилетия подобной работы получен значительный материал, показывающий роль доверия в практике социально-экономических отношений, проведены широкомасштабные сравнительные исследования уровня доверия в разных институциональных контекстах и предложены некоторые рационалистические теории доверия
[177].
Вместе с тем использование понятия доверия в сравнительно-типологических исследованиях в разных странах наталкивается на ряд ограничений, связанных с тем, что «доверие» рассматривается преимущественно как психологическое явление, как целостный и однозначный феномен (Gestalt), как аффект, «иррациональный» по своей сути. Попытки, предпринимаемые экономистами или социологами для того, чтобы выйти из этой старой методологической ловушки в социальных науках, нельзя признать особенно удачными. Стремясь формализовать понятие доверия и уйти от психологизма, аналитики в таких случаях обычно впадают в другую крайность: интерпретируя доверие по модели инструментального действия (рационального, а потому легче всего понимаемого), они «экономизируют» подобные отношения, что, на мой взгляд, не просто упрощает, но искажает характер реальных взаимодействий людей, привнося чужеродный исследовательский телеологизм в смысловую структуру действия доверия. Функция доверия в подобных схемах интерпретации сводится лишь к оптимизации издержек выбора, к снижению рисков и возможных потерь, к «редукции комплексности», к установлению определенных моральных рамок («добродетелей») или культурных предписаний для целерациональной структуры социального действия, якобы снимающих неопределенность ситуации для действующего (П. Штомпка, Н. Луман, Ф. Фукуяма, теория «рационального выбора» и другие подходы).
