Следовательно, нужны интеллектуальные ходы, позволяющие прослеживать не только взаимосвязь тоталитарных институтов, но и последствия такой системы организации.
Теоретическая значимость такого семантического комплекса, как «тоталитарный синдром», сохраняет при этом свою силу, позволяя, например, фиксировать последовательную связь между сворачиванием массового террора и явлениями социальной склеротизации, приостановкой циркуляции элит и прекращением вертикальной мобильности, постепенным замещением миссионерской и экспансионистской идеологии идеологией консерватизма (в качестве которой могут выступать антонимы экспансионизма – мирного сосуществования двух систем, международной разрядки, «хельсинкского процесса», русского национализма
[270]). Эта симптоматика латентной децентрализации имперской системы господства сопровождалась ростом претензий региональных и этнических элит, определившим последующий распад советской империи и другие явления
[271]. Вне контекста концепции тоталитаризма данные явления выступают как разрозненные и не связанные друг с другом события и тенденции. И это касается прежде всего определения «движущих сил демократизации», то есть тех групп, которые были заинтересованы и добивались радикальных изменений, обращаясь за поддержкой к более широким слоям населения и добиваясь институционализации и закрепления этих изменений.
В нашем случае инициатором перестроечных реформ и социальной средой их заинтересованной поддержки и проведения была советская интеллигенция – бюрократия среднего звена (техническая, гуманитарная, обслуживающая номенклатуру и управленческий аппарат). Ее интересами, возможностями, компетентностью, способностью воображения и практического действия и определялись ход и границы допустимой институциональной трансформации. Эта среда в ходе реформ резко поляризовалась – часть явно выиграла, получив возможности свободной работы, выезда, снятия идеологической цензуры, взаимодействия с зарубежными партнерами, приобретения собственности или занятия предпринимательством, другая (низовая) явно проиграла, утратив прежний статус, доходы и уважение в обществе. Но основная масса населения была в лучшем случае безучастна по отношению к идущим изменениям, в худшем (а таких было большинство) настроена негативно. На вопрос: «Вы согласны с тем, что было бы лучше, если бы все в стране оставалось так, как было до начала перестройки (до 1985 года)?» – в среднем на протяжении 25 лет (1991–2015) 45 % опрошенных россиян говорили «да, согласны», 39 % – «не согласны», 16 % затруднялись с ответом. Во время острых кризисов (1995–1999, 2003) доля согласных поднималась до 51–58 %, в благополучные годы снижаясь до 31–36 %.
Подведем предварительные итоги анализу парадигмы тоталитаризма
О наступлении третьей фазы эволюции научной парадигмы позволяют говорить начинающиеся изменения, непредусмотренные исходными теоретическими посылками. В рассмотрение начинают включаться явления, которые расходятся с основным корпусом объясняющих концепций и теорий
[272]. Они еще не получили статус эмпирических, то есть установленных фактов, поскольку не соответствуют научным предположениям и прогнозам, вытекающим из предшествующих парадигматических построений, но уже само их накопление становится симптомом теоретического неблагополучия и вызовом для исследователей. Применительно к нашей теме: сюда должны относиться все те эмпирические наблюдения, которые выбиваются из логики теорий краха тоталитарной системы – ожиданий «третьей волны демократизации»
[273], предписываемых научным сообществом. К ним я бы отнес все отклонения, не соответствующие концепции краха тоталитарных режимов в ходе демократического транзита. В первую очередь ей противоречит признание превращения слабой демократии, введенной указами сверху после неудачного путча ГКЧП, в авторитарную систему правления (при Ельцине), а затем в восстанавливаемую при Путине тоталитарную систему
[274].
