1. Централизация системы господства – децентрализация структуры насилия. Установление контроля путинского окружения над государством требовало других средств (но не прямого принуждения): использование административного ресурса, политтехнологических манипуляций, шантажа противников, контроля над информацией и т. п. А это значит, что «общество», как бы ни понимать это слово, уже не принимало участие в ликвидации политической системы 1990-х, поскольку утратило способность выражать какие-либо собственные предпочтения и интересы, если не считать желания предсказуемости политического курса и «восстановления» порядка, которые ассоциировались с выходом из экономического кризиса, психологически более тяжелого, чем кризис конца 1980-х и первой половины 1990-х годов. Состояние населения к этому времени характеризуется не просто апатией, унынием и усталостью, но и полной дезориентированностью, безнадежностью, разочарованием в результатах перестройки и реформ. Преобладают негативные оценки изменений, переходящие в боязнь нового и сопротивление любым нововведениям
[277]. Обычно такая психологическая атмосфера способствует росту ожиданий «спасителя», предшествующих «приходу» и «признанию» авторитарного правителя. Но Путин – не политический лидер, возглавлявший какое-то мощное социально-политическое или общественное движение, не харизматик, а исполнительный и совершенно бесцветный в политическом плане на тот момент мелкий аппаратный функционер, лишенный какой-либо идеологической окраски. Ореол политической харизмы ему был создан уже задним числом, после получения им полноты власти. У него не было собственной убедительной программы, он не обладал красноречием популистского демагога. Но он сумел опереться на накопленный массовый ресентимент и недовольство положением дел, объективировать предметы массовой ненависти и тем самым канализировать агрессию, направив ее на внешние по отношению к складывающейся системе власти объекты – «терроризм», «олигархи», фантом «лихие девяностые», «Запад», «НАТО», «цветные революции» и т. п. Устойчивой его популярность стала только после того, как был установлен полный контроль администрации над СМИ, исключающий появление любой нежелательной для режима информации. Процесс расширяющегося принуждения противников президента и населения к покорности начался с введения цензуры (после гибели «Курска» и запрета на освещение независимыми тележурналистами военных действий в Чечне), с разгрома НТВ и захвата ОРТ; рейдерского захвата ЮКОСа. После Беслана была произведена реформа регионального управления, ликвидировавшая, по сути, федеральные основы государственной системы России и т. п.
Принципиальным отличием нынешней фазы регенерации тоталитаризма от его ранних фаз оказывается отсутствие в России революционистских тоталитарных движений, объединенных и воодушевленных стремлением радикально изменить мир, построить принципиально новое общество-государство, свободное от пороков предыдущих систем правления
[278]. Ничего подобного мы не видели в начале 2000-х годов и не наблюдаем сегодня. Реверсный или вторичный тоталитаризм, насаждаемый сверху, решает эту проблему другими путем – демонстрацией своей массовой опоры или имитацией такого Движения. По инициативе Администрации президента на местах в ходе разных экспериментов и бюрократических мероприятий создаются различные прокремлевские организации, «спонтанные выступления народа» в виде митингов и демонстраций «За Путина», «За Единую Русь» и т. п. Множество псевдообщественных организаций разыгрывают спектакли спонтанного проявления воли народа или – если надо – «общества» в целом, «общественного мнения» и его отдельных сегментов: «Наши», «Местные», «Молодая гвардия», казачество, «Офицеры России», SERB, «Боевое братство», НОД, ОНФ, «уралмашевские». Учреждаются различные фонды, обеспечиваемые президентскими, губернаторскими, корпоративными грантами или спонсорством связанных с властью компаний, предпринимателей, организации ветеранов спецслужб, афганцев, православных хоругвеносцев. В ряде случае происходит их последующее инкорпорирование в структуры неявного контроля. В целом все они, включая охранные агентства, образуют резервные парамилитарные организации, из которых возникают вполне дееспособные частные военные компании (в принципе запрещенные законом), такие как «Вагнер» и др. С помощью таких группировок (Кущевка) или организаций, получивших иммунитет от уголовного преследования при нарушении законов, осуществляются рейдерские захваты или передел собственности, террор, устрашение, фальсификации выборов, подавление протестов отдельных групп населения. Наконец, для аналогичных целей используются и частные, лишь с большим трудом и очень искусственно легализованные вооруженные формирования чеченцев – частная армия Кадырова, используемые для войны в Донбассе и убийств оппозиционеров и критиков Кремля.
Для управления и контроля за ними применяется опыт взаимодействия тайной политической полиции с криминальными сетями, характерный для ранних стадий трансформации государственных институтов: неформальные связи, сделки, сети их подчинения, заимствование у мафии ее средств и тактики – убийства, нападения, шантаж, махинации и вывод капиталов, образование фирм-прокладок и тому подобного, равно как и манипулирование этими образованиями, например объединениями футбольных фанатов, молодежными группировками и т. п. При необходимости или выходе их из-под контроля, они подлежат ликвидации и уничтожению, как это было с организациями русских националистов после Майдана или с «Молодой гвардией», «Нашими», «Селигером» и пр.
2. Роль силовых структур – политической полиции, армии, правоохранительных органов. Предпосылки для регенерации тоталитарной системы начали складываться гораздо раньше прихода к власти Путина, а именно: с использования Ельциным армии и спецслужб для подавления оппонентов – защитников Верховного Совета РСФСР, то есть бывших своих сторонников в борьбе с союзным руководством, с Горбачевым. Это обращение к насилию как способу решения политических противоречий, к практикам господства, характерным для раннего советского времени, поначалу воспринималось как временное, вынужденное, ситуативное отклонение от демократических принципов, обусловленное необходимостью избежать худшего – гражданской войны. Острая конфронтация и подавление вооруженного мятежа 1993 года ослабили (наряду с падением популярности реформ у населения) правительство демократов и самого Ельцина, а опора на генералитет и собственную охрану
[279], на институциональные остатки КГБ привела не только к первой чеченской войне, но и к усилению всего силового блока – генералитета, спецслужб, сделав президента зависимым от них. Поэтому решение Ельцина дистанцироваться от реформаторов было совершенно не случайным, не ошибкой или актом личного произвола правителя. Постепенное освобождение правительства от демократов было мотивировано в условиях падающей популярности президента (на тот момент персонализированного образа легитимной государственной власти) необходимостью самосохранения и потребностью в новых опорах для режима. Об этом недвусмысленно свидетельствовали поиски других (не транзитных и не демократических) оснований для легитимизации режима – был дан заказ на «национальную идею», которую эксперты при Аналитическом управлении президента, убежденные либералы, нашли в обращении к русским традициям, в православии, апологии Белого движения и реставрации имперского стиля. Можно сказать, что это был переломный момент ельцинского авторитаризма – колониальная война в Чечне зашла в тупик, ресурсы демократизации исчерпаны (рейтинг Ельцина в конце 1995 года, то есть за полгода до президентских выборов, составлял всего 4–5 %).
