Структура сознания здесь более важна, чем ее содержательное наполнение, которое может сравнительно быстро меняться в соответствии с общественной конъюнктурой. Она проявляется как коллективно предписанные (а потому индивидуально не сознаваемые), априорно значимые нормы действия и массового поведения. Главное здесь – границы между различными зонами поведения, «своими» и «чужими», задающие как иерархическую вертикальную картину статусов, привилегий, допусков, антропологических исключений, так и социально пространственную картину фрагментированного существования разных групп и общественных особей. Роль идеологии заключается в объяснении («генезисе»), то есть оправдании и закреплении набора разных, реальных и воображаемых социальных инклюзий и эксклюзий. Семантическое наполнение их может меняться, но априорные и бессознательные установки остаются.
Таково, например, представление об «исключительности» русских, которое сложилось давно под влиянием религиозного разделение восточного православия и западного христианства, патриаршей церкви и старообрядцев, воспроизводилось в разделении и несовместимости русской империи и Запада, передового коммунистического строя и загнивающего капитализма, России, сохранившей свои «традиционные ценности» и «нравственность», «духовность», и Европы и Запада, утративших христианские корни и начала и т. п. Сегодня оно работает не как мобилизационное представление о коммунистическом будущем, русских как двигателях мирового прогресса, а как идея «особого пути», России как «особой цивилизации», то есть как защитный барьер против «чуждых» влияний. Функциональные следствия подобной мифологизации и сакрализации прошлого заключаются прежде всего в легитимации властной вертикали и подавлении любых попыток самоэмансипации общества, автономизации групп, конституированных индивидуалистической этикой и правосознанием. Собственно, это и означает блокирование процессов структурно-функциональной дифференциации социальной системы. Государственный патернализм продолжает в стертом и очень рутинизированном виде рудименты социализма, воспроизводя тем самым состояние зависимости населения от власти и терпимости к ее произволу.
Идеология государственного патриотизма при всей его примитивности создает и поддерживает фиктивную реальность мифа светлого и великого прошлого, коллективного единства, почитания воинского подвига и мифических предков – отеческих святых, мучеников православной Руси. Главное в этом процессе – утверждение идеалов самоотвержения ради государства, а значит, метафизика «врагов» и идеологема «особого пути», то есть состояния культурного изоляционизма, блокирующего в массовом порядке возможности плюрализма, значимости субъективной автономии, личного достоинства, гражданской инициативы. Без идеи презентации разнообразных групповых и частных интересов в публичном и политическом поле, как мы знаем из истории других обществ, не может быть участия в общественных делах, самой идеи res publica, солидарности ради достижения своих идей и интересов, а значит, и ответственности. Патриотическая легитимация власти нацелена на ее полную апологию, защиту ее права монопольно выступать от имени ценностей и символов всего национального, коллективного целого. Благодаря этому праву (уже формально закрепленному в ряде законов) режим получает иммунитет от любой критики и контроля. Другими словами, идеология консервативного антизападного русского имперского национализма утверждает полный суверенитет правящей группировки, право господства над населением, превращенным таким образом в одномерную и бескачественную плазму.
В соответствии с этой идеологией ведется и историческая политика: государственное насилие подано как проявление величия, причем «величия целей», а не фактических достижений. Центральный символический ресурс здесь – Победа над гитлеровской Германией. Эта раздвоенность – ядерная супердержава при бедности жизни населения, если сравнивать ее с благосостоянием развитых европейских стран, все равно, победителей или побежденных, вполне осознается населением, порождая неупразднимое состояние двоемыслия, гордости и стыда, высокомерия и унижения. Но и оно в конечном счете служит сохранению пассивности и покорности общества.
Глорификация русской империи (территориальные приобретения в ходе колониальных войн и захватов, усмирение мятежей и бунтов), героизация военных подвигов и побед русской армии (при вытеснении и забвении частых ее поражений и неудач) идут в постоянном сопровождении культа мертвых, поскольку других средств сакрализации государства, кроме церемониального перечисления жертв, принесенных во имя тотального государства, нет. Пропагандистская кампания почитания ветеранов войны («никто не забыт») началась после верхушечного переворота, отставки Хрущева и прихода к власти Брежнева. По сути, это был конец социалистических экспериментов, попыток реформирования коммунизма. Она получила искренний отклик у населения, вкладывающего в него собственные традиционалистские или магические смыслы. Циничная эксплуатация властями этой потребности веры в осмысленность жизни и значимость убитых ради Отечества (неявно также и погибших в ходе террора и коллективизации) не сознается массой населения, а напротив, принимается как должное, правильное и ожидаемое поведение «начальства». Соединение глубоко архаических и едва ли сознаваемых значений жизни и смерти, проступающих в поминовении мертвых, в восстанавливаемых (в то же брежневское время) обычаях посещения родительских могил на кладбищах после Пасхи с некоторыми идеологическими значениями советского государства придает устойчивость всем отношениям населения с нынешней властью, подавляя потенциал критичности. Вместе с тем, подчеркну еще раз, инструментальное использование благоговения перед смертью (почитания мертвых) в том виде, как это практикуется путинской администрацией, имеет мало общего со скорбью по павшим. Помпезные юбилеи, салюты в честь освобождения российских или зарубежных городов от гитлеровских войск легко сочетаются с пренебрежением или равнодушием к убитым во время войны из числа гражданского населения, к жертвам геноцида, со смертью насильственных переселенцев, «наказанных народов» и т. п.
Прославление мистической тысячелетней России делает невозможным процесс рационализации прошлого, а значит, осознание своей ответственности перед мертвыми и живыми. Российское начальство ясно понимает опасность этого, а потому стремится оградить себя законами о борьбе с фальсификациями истории, недопустимости оправдания нацизма (хотя сегодня невозможно представить себе, кто бы в здравом уме мог бы этим заниматься?), вводит запреты на призывы к ответственности руководства страны, ввергнувшей население в бойню Второй мировой войны (равно как и ответственности за афганскую войну
[294], обе чеченские, тайное участие в войнах в других частях света). Инсценируемой администрацией «культ мертвых солдат» означает полное утверждение тождества власти и народа, консолидацию общества и государства и «забывание» особой роли тоталитарного режима в этой трагедии. Поэтому возникают мемориалы «всем павшим ради Отечества» – солдатам Великой Отечественной войны, воинам-интернационалистам, военнослужащим, участвовавших в чеченской войне, в Сирии, в Украине (то есть участникам экспансионистских и колониальных войн)
[295]. К ним подтягиваются мемориалы белым генералам или жертвам красного террора. То, что сегодня попадает под рубрику «патриотизма», становится предметом заботы и деятельности различных организаций, вроде Военно-исторического общества, паразитирующих на госбюджете или президентских грантах
[296].
