2. В отличие от власти идеологические взгляды социальной элиты, обслуживающей власть, консультирующей режим, обеспечивающей его кадрами и технологиями управления, включают оптимистическую веру в детерминизм исторического движения всех стран, включая Россию, к демократии, открытому обществу, свободному рынку. Идеологический либерализм, опирающийся на западные схемы модернизации и транзита, не совсем бескорыстен: он в большей степени разделяется теми, кто был во власти в начале 1990-х годов или способствовал проведению реформ своими знаниями и консультациями, участвовал в разработке политических программ и хотел бы вернуть себе утраченное авторитетное положение. Поэтому либералы (разделяющие догму транзитологических концепций) весьма избирательны в восприятии российской реальности, невольно оказываясь слепыми в отношении явлений, которые для них неприятны. В результате общество остается без адекватного и трезвого анализа происходящих процессов. В этом плане имперский национализм властей и либеральный транзитизм дополняют друг друга, блокируя не только возможности понимания, но и необходимость представления взглядов и многообразных интересов различных социальных групп общества.
3. В этих условиях поведение основной массы населения отвечает принципам и нормам, которую можно назвать «рациональность пассивной адаптации». «Рациональность», если следовать трактовке Вебера, означает внутренний порядок согласования идей и интересов, когда под «интересами» понимаются мотивы действия практического (материального или идеального) характера, направленного на обеспечение существования, обогащения, на получение престижа, признания или уважения окружающих, а под «идеями» – смысловые представления, оправдывающие политические цели или положение вещей, мировоззренческие картины действительности, религиозные образы и вера, привычные определения социальных процессов. Сами по себе «идеи» не являются мотивами практического действия, но они могут служить оправданием, оформлением, обоснованием интересов, способствуя артикуляции целей или ориентиров действия, оказывая влияние на выбор средств или учет последствий их выбора. В ситуации тоталитарного режима публичное пространство стерилизовано и представляется неизменным, сфера аспираций, пределы возможного и достижимого резко ограничиваются повседневными ресурсами действия социальных акторов. Социальное пространство фрагментируется установленными административными барьерами и закрепляется теми границами, которые устанавливают себе сами люди (нормами релятивной депривации, «по Сеньке шапка»). Горизонт желаемого очерчен «реализмом» снижающихся запросов, представлениями о возможном и социально данном.
Такое поведение неправильно называть оппортунизмом или конформизмом, поскольку подобного рода оценки социального поведения могут быть приложены лишь к социальным элитам – более высоким слоям и группам средней бюрократии, экспертного сообщества, предпринимательскому классу, то есть ко всем, у кого есть некоторые собственные ресурсы или основания для претензий на известную автономию. У большинства огосударствленного населения этих активов нет – ни сбережений, ни связей, ни бюрократических компетенций. «Обычные» люди живут в сегрегированном пространстве частных существований, не имея возможности изменить положение дел. Отдельность частной жизни компенсируется действием тотальных институтов – СМИ (в первую очередь государственной телевизионной пропагандой), полицией, армией и школой. К ним по охвату приближается и государственный контроль экономики, воссоздающей общее поле принудительных соподчинений и согласований. «Рациональными» в этом плане становятся действия индивидов, учитывающих в своем поведении нормы и предписания государственно требуемого самоограничения (путем прямой артикуляции таких требований или негласным, неформальным образом) и принуждением к выражению лояльности и преданности. Другими словами, рациональным, «правильным», с точки зрения относительного благополучия частного существования, в данной ситуации оказывается поведение применительно к так или иначе понимаемым интересам власти, администрации, обладателям ресурсов принуждения (воспринимаемым как безальтернативные условия собственного поведения). Если все мысли направлены на выживание, то следствием такой организации жизни (особенно если она сознается как тотальная, всеобщая) и социального порядка становится установка на простое воспроизводство, а в общесоциальном плане – отсутствие импульсов развития, стагнация. Со стороны властей это дополняется очередным позывом «любыми средствами добиться решающего прорыва» (в высоких технологиях, повышении производительности труда и т. п.), «догнать и перегнать». Но мобилизационным такое общество уже не назовешь, как нельзя назвать этот социальный порядок «идеократией» (в чем ранее виделся доминантный признак тоталитаризма).
4. Уровень насилия и репрессий при этом может быть сравнительно невысоким. Здесь надо учитывать новые технологические возможности пропаганды и информирования населения о наказаниях для «экстремистов» и тех, кто «подрывает основы конституционного строя», с одной стороны, а с другой – характер социализации многих поколений советских людей, знающих правила игры и границы допустимого разномыслия. Этим современная ситуация отличается от времени установления тоталитарной системы, когда масштабный террор, среди прочего, должен был кардинально изменить цивилизационные нормы и представления о человеческом достоинстве, о том, чего не может быть и что можно ждать и требовать. Сегодня никому не надо объяснять, что «может быть всякое», и это как бы иррациональное положение лучше, чем какие-либо иные юридические или практические разъяснения, выражает опыт жизни при тоталитарных режимах. Это не страх, это то, что может быть сопоставлено с нормами «приличия» в других обществах, психологического комфорта, признания «нормальности» со стороны других.
5. В более общем теоретическом плане приходится делать вывод о том, что эволюция тоталитарных режимов ведет не к демократизации (если только нет внешних условий и предпосылок принудительного изменения системы господства, как это было в Италии и Германии после войны, или отпадения Восточной Европы, взятой под контроль западными институтами), а к рутинизации господства, к простому или сокращенному воспроизводству институциональных систем этого типа, длительной стагнации и общества, и экономики, лишенной внутренних источников роста. Его основа – сложившийся повседневный порядок, совокупность тысяч устойчивых и привычных взаимодействий людей, у которых просто не возникает представления о возможности иной системы организации жизни. Каждое отдельное обстоятельство – сервильность и ограниченность элиты (готовой уговорить себя, что отказ от демократии и обслуживание власти – это вынужденный выбор, что это даже меньшее зло, чем могло быть), негативный отбор во власть людей определенного рода – серых и циничных, но лояльных и готовых к выполнению любого приказа сверху, алчность и жестокость власти, не встречающей сопротивления, последовательно разрушение солидарных отношений в обществе, невозможность идеи общего блага, ограниченность социального альтруизма ситуациями экстремальной угрозы, безальтернативность вариантов существования основной массы населения – все это по отдельности и у всех вместе и создает ту систему обстоятельств и мотивов адаптивного поведения, которые определяют инерцию тоталитаризма в его консервативной стадии.
