«Человек советский» в условиях перемен: к истории одного исследования
[302]Я считаю антропологию псевдонаукой.
Если верить ее определению человека,
Мир перенаселен.
Станислав Ежи Лец
Некоторые предварительные и глубоко личные замечания
Я считаю своим долгом постоянно, при любом поводе напоминать, говорить о научном значении работ Юрия Левады и в первую очередь – о его теории «советского человека» как несущей конструкции советского тоталитарного режима и условии его воспроизводства или модификациях уже после краха советской системы. Это центральная тема всех его размышлений. Проблема устойчивости репрессивных социокультурных систем занимала его почти всю жизнь, к ее решению он шел очень давно, еще в советское время написав целый ряд статей, в которых он разбирал аналитические и объяснительные возможности различных теоретических инструментов – концепций, теорий, включая структурно-функциональный подход, различные системные и антропологические модели, используемые в разных дисциплинах
[303]. Конструкция «советского человека», по его мысли, соединяла различные теоретические системы разного уровня генерализации – от макросоциетального до теорий среднего уровня и их верификации в практике эмпирического социологического исследования. Поиск решений проблемы такого рода, конечно, был мотивирован не чисто научным интересом (своего рода академической «игрой в бисер»), а совершенно определенной, осознанной и продуманной этической и гуманистической позицией. По разным причинам – трудностям понимания, социальной неготовности, нежеланию понимать, из-за оппортунизма, страха и тому подобного – российское образованное сообщество оказалось не способным к восприятию его идей и разработок. Первоначальное отсутствие интереса (при общем внимании к его публичным выступлениям и оценкам текущей ситуации) сменилось глухим сопротивлением или полным неприятием. Отторжение, как я его пониманию, связано прежде всего с его взглядом, лишенным иллюзий и мелодраматического пафоса, на российское общество (и человека), даже в первую очередь – образованного человека, который болезненно задевал нашу публику
[304]. Не в силах оспаривать саму эту оценку ученого, оппоненты отвергают концепцию советского человека, не слишком задумываясь об аргументах. Чаще всего они заявляют, что это плод интеллигентских разочарований в результатах реформ, что это не результаты «настоящих» эмпирических исследований, а ценностные суждения и прочие благоглупости, на которые сегодня очень щедры представители «креативного класса» или «постсоветского поколения».
Не могу сказать, что ситуация за прошедшие четверть века сильно изменилась, но все же некоторые признаки мысли и интереса к проблеме стали появляться. Прошло несколько публичных мероприятий, на которых обсуждалась эта тематика (хотя и довольно поверхностно, как и полагается при обсуждениях «на публике»), в конце прошлого года в «Горбачев-Фонде» прошла международная конференция, одна из панелей которой была отведена дискуссии по названным проблемам и на которой точку зрения «Левада-Центра» поддержал своими разработками Э. Понарин и др. Из своего опыта могу сказать, что несколько больший интерес проявляют зарубежные коллеги, столкнувшиеся с неожиданным нарастанием консервативных тенденций в странах, которые, как казалось, уже прошли самый трудный и болезненный период демократического транзита и т. п. Именно поэтому я хочу еще раз изложить суть постановки проблемы советского человека и ее развития в исследованиях Левады и его сотрудников на протяжении более четверти века.
Суть теоретической задачи «Советского человека» состояла в том, чтобы определить: а) как соотносится идеологический проект – советский вариант «модернизации» и его реализация; б) что остается от идеологических образцов через 60–70 лет после начала их усиленного внедрения в общественное сознание, то есть спустя два-три демографических поколения, и каким образом условия повседневной жизни трансформируют составляющие идеологического проекта; в) какие институты являются носителями этих образцов (если они сохраняются), а какие – оказываются факторами смены и внесения новых образцов; г) каковы особенности социализационных механизмов «советского человека»; д) каковы социально-исторические последствия воспроизводства этого человека и перспективы общества, в котором подобный тип человека оказывается доминантным.
Каждый тоталитарный режим (советский, фашистский, нацистский, румынский, маоистский, кубинский, иранский и т. п.) выдвигал свой идеологический и национально окрашенный проект построения «нового» общества и систематического целенаправленного «формирования» (выращивания, воспитания) «нового человека» как основы этого общества и условия его проектной реализации в будущем
[305]. Любой из вариантов тоталитаризма представлял собой реакцию отсталых обществ, оказывающихся в положении «догоняющих», на первичные и успешные процессы модернизации, происходившие в странах Запада. Разные версии тоталитаризма, развертываемые в интересах соответствующей группировки, захватившей власть в стране, включали в себя сочетание форсированного развития тех секторов промышленности, которые становились опорой для проведения милитаристской и репрессивной политики режима, и обеспечивающих ее институтов (управления, образования, подготовки кадров, системы легитимации и пропаганды), и консервации традиционалистских массовых представлений, легитимирующих структуры господства и его признания массами. Сам по себе набор последних достаточно широк: от мифологизации вождя как спасителя или отца нации, государственного патернализма до архаических коммунитарных форм существования, дуалистского деления мира на «мы / они»
[306]. Как правило, тоталитарные режимы на первой и второй фазе своего существования обеспечивали стремительное развитие ВПК и необходимой для него социальной инфраструктуры, но в остальных сферах социальной жизни их политика носила выраженный контрмодернизационный характер. Тотальный централизованный контроль был направлен на блокировку социальной дифференциации (подавления автономности отдельных сфер – экономики, науки, образования, культуры и др.), делающей невозможными аккумуляцию человеческого капитала, инновации, что вело, в конечном счете, к общей стагнации или даже параличу развития общества
[307]. Крах режимов такого типа был лишь делом времени, как это было с СССР, если только они не сталкивались с последствиями собственной экспансионистской политики и не уничтожались сразу после военных поражений (как гитлеровская Германия, фашистский режим Муссолини в Италии или полпотовская Кампучия).
