На формирование нового человека были нацелены гигантская машина пропаганды и массового, идеологически обусловленного образования. Их поддерживал мощный аппарат политических репрессий, а также разнообразные формы социального контроля, охватывающего все уровни институциональной и групповой регуляции (от госбезопасности до соседей или сослуживцев), включая систему повседневной формальной и неформальной социализации.
Образец «советского человека» в период формирования и утверждения советской системы включал непременное представление о нем как о «человеке руководимом» (партией, правительством, властями всех уровней), но не контролирующем саму власть и свое руководство. Таким образом, принимался принцип асимметричности человеческой природы, повторяющий на свой лад более ранние традиционные воззрения сословного строя. Однако, в отличие от антропологических воззрений до-современного социума с его пониманием аскриптивной неизменности свойств сословного человека, советские представления о человеке допускали более мягкую трактовку природности социальных качеств и характеристик: идея классовости происхождения, хотя и не ушла далеко от сословно-иерархической антропологии, но все же категорически не отрицала возможностей «перековки» бывших или осознания ими «объективности» присоединения к пролетариату («граф» же или «пария» и в заключении оставались один «благородным графом», другой – «парией»). Тем самым неявно полагался принцип экстраординарности, то есть при необходимости человеческая природа могла пониматься очень широко, как чрезвычайно пластичная материя, не имеющая в самой себе каких-либо моральных, интеллектуальных и других ограничений. Ее можно назвать даже беспринципностью, бесхребетностью социального человека. Качества вменяемости, дееспособности, морали, ответственности и прочего (а значит, и норм соответствующих человеческих отношений) зависят от занимаемого индивидом социального статуса. Чем ниже социальное положение, тем чаще в качестве менее полноценного (или «более неполноценного», недееспособного) рассматривается индивид в структурах социальных взаимоотношений с другими партнерами, причем определяющей в институциональном плане оказывается установка на него самой власти: она определяет соответствующее отношение к нему других членов сообщества.
Далее, советский человек это – «новый человек», он не похож ни на тех людей, что были в прошлом, скажем – до революции, ни на тех, что населяют другие страны. Он – «особенный». Его главное отличие заключается в том, что это – человек «сознательный». Сознательность такого рода сводится к необходимости безропотно принимать требования начальства, при этом необязательно демонстрировать личную преданность власти («идеалам» «социализма» или «партии» и т. п.), но, как минимум, не выражать неодобрения общим мнениям, спускаемым сверху начальством и пропагандой. Это – человек, принимающий любую, в том числе возможную политику властей без открытого сопротивления
[308]. Это – человек, соглашающийся демонстрировать готовность к самопожертвованию ради «будущего страны», «Родины», «партии», «народа» и других идеологических субститутов руководства, но не потому, что он верит этим заклинаниям, а потому что он не считает нужным идти против течения. Он готов терпеть усиление нагрузки на производстве, соглашаться на низкую оплату труда, бедность, карточки, плохие жилищные условия, беспросветность своей жизни и жизни своих детей, поскольку не видит альтернатив этому порядку в настоящем и в будущем.
Следы реализации этого проекта (массовое усвоение подобных образцов, переработка их коллективным сознанием, адаптация к практике репрессивного и пропагандистского институционального воздействия, обживания прошлого опыта и его вытеснение) прослеживаются во множестве исследований нашего центра.
Трудности при интерпретации значимости этого образца (и неосознаваемой коллективной работы с ним) заключаются в том, что траектория эволюции тоталитарного режима совпадала или перекрещивалась с траекториями модернизации страны, частично подавляя процессы развития и усложнения социально-культурной системы, частично стимулируя их. Возникающие при этом своеобразные гибридные формы «традиционализирующей модернизации» создавали дополнительные сложности интерпретации, поскольку закрепление «современных» социальных отношений в повседневной жизни часто принимало вид традиционных, опознаваемых (пусть и «неправильно», «ложно») институтов (сохраняющихся, восстановленных и т. п.), и, наоборот, старые, иногда архаические и примитивные отношения всплывали под вывесками новых «институтов» и учреждений («президентского правления», «парламента», «независимых» СМИ, «частного предпринимательства», «религиозного возрождения», «возвращения к своим национальным традициям и ценностям» и пр.).
Разрывы в системах культурного воспроизводства
Страна на протяжении ХХ века – века незавершенной модернизации – переживала несколько волн насильственного и очень быстрого – по историческим меркам – слома сословно-групповой структуры общества. Обстоятельства и практика уничтожения предшествующих укладов существенно различались – мобилизация в Первой мировой войне, большевистский террор во время Гражданской войны и в годы НЭПа, эмиграция, захватившая высшие и образованные слои и группы, лишение «бывших» гражданских прав, включая доступ к образованию и соответствующим профессиям или местам работы, коллективизация, классовые чистки и массовые репрессии, тотальная война 1941–1945 годов, борьба с буржуазными пережитками и космополитами, введение паспортной системы, этнические и близкие к ним практики дискриминации. Но последствия оказывались схожими: «нормальная» (институциональная) передача норм, ценностей и групповых представлений от одной социальной группы к другой становилась невозможной. Имели место обрывы или разрывы культурного и социального воспроизводства, дефициты регуляции, что влекло за собой и нарастающую девальвацию культивируемых ранее форм социального поведения, «варваризацию» высших уровней нового общества.
Социальная структура советского общества 1930–1950‐х годов (а в значительной степени – и позже) характеризовалась сильнейшим несоответствием ценностных представлений о заслугах, культурных ресурсах, морали и иерархии социальных статусов. Повторяющиеся разломы социальной структуры приводили к относительной деградации культурного слоя и люмпенизации социума, поскольку те, кто устанавливал новый порядок, всегда были ниже прежнего правящего слоя по своему интеллектуальному уровню, компетентности. Так, раз за разом повторялось явление, которое с течением времени приобрело парадигматический эффект (он обнаружился сразу после революции, но первые годы воспринимался как чисто историческое, временное или переходное явление): нормы и представления деклассированных городских низов или деревенского актива становились нормой массовых отношений, навязываемых господствующим режимом; усиливалось влияние, если не «шпаны», то «охлократии». Коммунистическое руководство и образовательная стратификация не совпадали. Не возникало того, что являлось важнейшей чертой начальных фаз обществ, прошедших через процессы модернизации («буржуазных обществ», «гражданских обществ»): соединения высокого статуса с обладанием культурными и социальными капиталами – «буржуазии образования», обеспечивавшей в условиях массовизации мощное силовое поле для достижительской мотивации, «приобретения культуры и образования» как условия вертикальной мобильности и новой социальной морфологии. Более того, разрыв между «старым» и «новым» подавался как преимущество нового советского человека (освобождение от наследия прошлого), как характеристика его «молодости», «открытости» всему хорошему – идеям прогресса, социализма и т. п.
[309]
