То, что сохранялось в классических моделях модернизации на Западе или в Японии – механизмы постепенного заимствования образцов высших групп нижестоящими, трансформация аристократической или патрицианской культуры, в России было полностью разрушено уже к началу 1930-х годов
[310]. В советском обществе социальное положение в иерархии теряет связь с «культурой», личными достижениями, признания которых можно и нужно «заслужить». Статус «высокого» в культуре или морали не сохраняется даже в виде квазипсихологической или этической универсализации (в виде представлений о душевном, «человеческом благородстве»; они заново и в очень аморфном и зачаточном виде всплывут лишь в середине 1960-х годов, но и тут не закрепятся)
[311].
Годы между разрывами, когда шла рутинизация прерванных социальных структур и отношений, были наполнены частичным восстановлением утраченного или ускоренным догоняющим развитием. Впрочем, в разных средах этот процесс восстановления «утраченного» («освоения лучших образцов мировой культуры») шел с разным успехом и с разной степенью «допущенного» и разрешенного. Что-то поступало через дырки в заборе из стран соцлагеря, что-то в виде переводов, составляя предмет глубоких внутренних переживаний советской интеллигенции.
Исчезновение подобных представлений о «твердых правилах» облегчило и трансформацию институтов (упразднение собственности, права, независимости суда, традиций, представлений об общественной иерархии как пирамиды заслуг и достоинств) и связанных с ними уверенности в неотчуждаемости прав личности, ценности личности, не могущих ни при каких обстоятельствах быть упраздненными. А вместе с ними исчезает и сознание «долгого времени», культурный смысл рационализации собственной жизни, расчет на перспективу, «определенность» существования и навыки планирования. Ломается авторитет отца как держателя «дела» (там, где он был до того), этики профессионализма, вытесняемый авторитетом государства. Меняется характер социализации. В таком обществе не может быть понятия (представлений) о чести или достоинстве, поскольку нет ни жестких определений автономной группы, ни сословия. Возможна только коллективная национальная гордость как основа великодержавного чувства превосходства над другими.
Дело не только в иррационализме террора или непредсказуемости политики властей. Более существенным оказывается слом идеи вертикальной мобильности как «карьеры» – длительного пути заслуг и обретения (аккумуляции) компетентности (достижения в силу признанных универсальных заслуг, а не признания начальством), позднее, в годы брежневского застоя – и самой карьеры, которая теперь понимается как выслуживание у начальства подобающих милостей в виде повышения чина, статуса и соответствующих им наборов привилегий и материального обеспечения.
Значительная часть регуляций, которая осуществлялась в сословном обществе неформально, благодаря групповому характеру социального контроля, после слома социальной структуры, эрозии групповых норм и насильственного уничтожения самих групп, социально-групповой морфологии общества, перешла к новым, репрессивным по своему действию институтам советского общества. Передача функций социального контроля от «группы» (сословия, «высшего», «хорошего», «приличного» или «образованного общества») к новому массовому и тотальному по своим интенциям советскому институту – школе, армии, «производственному коллективу» означала гораздо более жесткую степень регуляции и социального надзора. Здесь начинало действовать советское «право» (как внешний и исключительно репрессивный институт) и полностью прекращалось непосредственное столкновение политических, экономических, идеологических и других интересов акторов (или оно резко ослабевало), превращаясь в учрежденческую или межведомственную склоку.
Принудительная массовизация социальных отношений имела очень важное последствие – поднялись слои более примитивной и архаической «культуры» (которую точнее было бы назвать «антикультурой»), прежде всего крестьянства, с присущей ей этикой простого воспроизводства. Но и ее эти особенности были многократно усилены в советское время «моралью выживания» (и подкреплены лагерной моралью блатных). Следы этого проступают и в настоящем в виде ориентации на упрощенные образцы существования, сниженные даже по сравнению с возможным, на «привычное» как единственно значимое в силу его устойчивости. Ориентации на «сегодня» включает в себя известный фатализм и непредсказуемость ближайшего будущего, готовность «терпеть» и другие стратегии пассивной адаптации к внешнему миру как миру чужому, угрожающему обманом или насилием, а также в виде доверия «только своим» (прежде всего членам семьи, затем соседям). У крестьянства поэтому нет и идеи вертикальной мобильности, но у советского колхозного крестьянства или постсоветской деревни есть идея бегства из деревни.
Социализация в таком обществе характеризуется недифференцированностью, рутинностью, партикуляризмом (в том числе локальностью обычаев и персонификацией социальных представлений, а значит, склонностью к удержанию культурных и символических барьеров, ксенофобией, завистью и т. п.).
