В советской или российской урбанистической литературе подобные явления описывались как «руризация» городского населения. Но вторжение низовой деревенской или слободской культуры и представлений было лишь одним проявлением периодически возникавшего социального механизма ценностного «снижения», «понижающего трансформатора».
Последствия этих процессов были многообразны и не всегда воспринимались как системное явление. Скажем, такая вещь, как «бедность общества». Для абсолютного большинства населения (в недавнем прошлом, и в значительной степени в настоящем) характерна доминирующая ориентация на немедленное потребление, фобии нового, незначимость (нереальность, нереалистичность самой идеи) накопления. Все заработанное («полученное») проживается, не откладывается даже до следующей «получки». Нет ни ресурсов сбережения, ни смысла откладывать и сберегать
[312]. А потому доминируют очень короткие (по радиусу доверия) социальные связи и, соответственно, не возникают, и не могут возникать навыки и нормы рациональности взаимоотношений (взаимодействия с обобщенными другими, горизонтальные формы институционализации). Формальные институты выступают и могут восприниматься исключительно как государственно-принудительные или репрессивные организации, ограничивающие субъективные интересы и возможности, даже если это школы или библиотеки
[313]. А раз нет субъективного измерения, то не возникает и общего направленного, линейного «времени» (или оно ограничено отношениями с государством).
В этих обстоятельствах сочетание формальных и неформальных механизмов регуляции принимает наиболее распространенную форму частно-коллективных отношений зависимости: коллективное заложничество (в семье, бригаде, отделе в учреждении, колхозе). Его особенность – все члены группы подчиняются правилам поведения, направленным на уменьшение шансов внешнего давления и репрессий, даже в ущерб собственным интересам. Один отвечает за всех, все за одного. Такой тип социальной организации (внешне-внутренние ограничения, накладываемые на индивидуальное поведение) снимает вопросы морали, универсалистских механизмов регуляции, вопросы личной ответственности и достижительских установок. Можно сказать, что такого рода функциональные механизмы производят эффект систематической деморализации (в смысле упразднения значимости этических универсалистских правил действия) и задают или поддерживают значимость исключительно ситуативно определенных правил поведения, поддерживаемых группой или ближайшим окружением. Последствия этого хорошо известны и очевидны: ограничение мобильности, снижение продуктивности, повсеместное распространение халтуры как нормы и показное поведение, социальный инфантилизм, хроническая депрессия, вызванная ослаблением индивидуализма, ограниченность временных горизонтов. Застой – это безвременье, уравниловка, безнадежность, бедность (но не нищета), партикуляристские формы вознаграждения, парцелляция социальных кругов связей и сфер взаимодействия. Говоря об особенностях социализации в таком сообществе, следует отметить снижение авторитета родителей, прежде всего отца, и усиление значения peer-groups и неформальных сетей отношений.
Разрушенные в ходе насильственной ломки или принудительной индустриализации и урбанизации традиционные уклады существования различных групп постепенно замещаются смешанным и столь же принудительным барачным (фабрично-слободским) или коммунальным образом жизни, а затем (постепенно, начиная со второй половины 1960-х годов) расселением коммуналок и переселением в отдельные малогабаритные квартиры. С этого момента начинает постепенно меняться характер социализации – растет роль семьи, а значит, медленно расширяются и зоны свободы (понимаемой как зоны приватности, то есть ограничения принуждения). Эпоха застоя и начало первичного «накопления» формирует поколение родителей нынешних 35–40-летних. В этот период потолок мобильности для абсолютного большинства населения задан параметрами мобильности территориальной (горизонтальные перемещения как социальный подъем).
Российская институциональная система, создание которой провозглашено в 1993 году, инкорпорировала в себя в очень большой степени старые структуры, с течением времени подмявшие по себя новые институты (независимую прессу, суд, бизнес и т. п.). Нормы институционального поведения (в том числе и «доверия»), сформированные в 1970–1980-е годы, но не утратившие своей силы и сегодня, проявляются в первую очередь через отталкивание от внешних предписаний, с одной стороны, и отрицание последующим поколением позитивного опыта и достижений своих «родителей», отношения к ним как к «неудачникам», «лузерам», людям, «ушибленным» «совковой» идеологией «недодачи». Иначе говоря, разрывы в социокультурном воспроизводстве компенсируются неформальными механизмами партикуляристской социализации индивида, точнее, возникает симбиоз разных типов социализации, ведущий к стерилизации универсалистских представлений и регуляций поведения у абсолютного большинства населения.
Но для начала рассмотрим функции антропологических представлений в социальных науках.
Латентные представления о человеке в гуманитарных дисциплинах
Антропология сегодня в России не в почете. Отсутствие интереса к человеку может объясняться как моральными особенностями нашего общества, так и проблемами самой науки. Первое обстоятельство означает, что «мы» (в том числе и академическое сообщество), видимо, вполне довольны «собой», но недовольны внешними обстоятельствами жизни, от которых мы зависим и которые нами не контролируются: уровнем жизни, государственной политикой, системой социального обеспечения или образования, войной на Кавказе и т. п. Второе указывает на наличие множества препятствий или табу на рационализацию моральной проблематики. Между реальным многообразием человеческих типов, проявлений человеческого и действительностью их изучения, способностью к восприятию сложности человеческих отношений стоят собственные догмы науки, в том числе и внутридисциплинарные представления о человеке. В науке именно они играют роль барьера, ограждающего исследователя от новых точек зрения и возможностей понимания и описания человека.
Я разделяю мнение А. Я. Гуревича о том, что возможности исторической антропологии далеко не исчерпаны
[314]. Я бы только добавил – и не только исторической, но и социальной, культурной, экономической. Ограниченными оказываются лишь прежние формы интерпретации человека, но не сама значимость антропологической проблематики. На мой взгляд, эта тематика в недалеком будущем должна занять одно из центральных мест в научных дискуссиях гуманитариев. Но произойдет это не раньше, чем гуманитариями или социальными учеными будет осознано, что нынешние самоочевидные, а потому не вызывающие вопросов представления о человеке в действительности оказываются довольно сложными, исторически изменчивыми образованиями, соединяющими в себе множество планов социальных, моральных, эстетических или политических интерпретаций реальности. Как только начнут вставать подобные вопросы, так обнаружится, что в сменах научного интереса есть определенная логика: фокус внимания раз за разом переносится от описания целостности какой-то определенной «культуры», ее канонических образцов и достижений к институтам и группам, обеспечивающим ее воспроизводство, затем – к источникам сведений или к самим средствам, которыми она описывается и изучается. Только после подобного критического анализа то, что представлялось самоочевидным и целостным, начинает терять черты определенности. Возникают альтернативные точки зрения на «общество», «историю», которые начинают дифференцироваться, обретать планы своей «повседневности», перестают быть историей войн, деяний царей и знаменитых людей. Высокая «культура» или «цивилизация» дополняется новыми планами и измерениями: открывается возможность изучения «массовой» или «низовой» культуры, «контркультуры», «субкультуры» и т. п. Уже само множество эмпирических или содержательных понятий культуры заставляет говорить о том, что интересы постепенно смещаются к человеку, в том числе к самому исследователю, для которого эта «культура» (общество, эпоха) представляется значительной, важной, интересной. И наконец, возникает вопрос: почему это так? Зачем нам это знание, что открывает оно в нас самих? И только тогда уже по-настоящему открывается суть антропологической проблематики. Только тогда становится ясным, что очередная научная мода отмечает не просто появление новых инструментальных метафор исследовательской субъективности (вроде «нарратива в истории», социологии и истории «повседневности», «лингвистического поворота», «нового историзма»), а что это необходимые подступы к собственно антропологическим исследованиям.
