Нельзя сказать, что примеры такого рода аналитической работы были бы признаны очень успешными и так уж сильно распространенными. У эмпирически работающих исследователей (историков, социологов, экономистов) сохраняются сомнения в отношении применимости «тотальных» систем интерпретаций к сфере «иррационального» или выделения ее как особой автономной предметной области, как это делал, например, классический психоанализ, начиная с З. Фрейда, или позже его неклассические, особенно постмодернистские версии (у М. Фуко, Ж. Деррида и др.), постулирующие в качестве средств интерпретации и объяснения само «иррациональное» (содержание принципа иррационального): «бессознательное», «иное», «складку» и т. п.
Но опасность переноса тотальных конструкций исходит не только отсюда. Такие же попытки последовательной переинтерпретации, перевода «нерациональных» отношений в категории «рационального» применяли и сами экономисты. Например, Г. Беккер, нобелевский лауреат по экономике, выстраивал модели «родительского поведения» как «экономического действия» (по образцу «цель – средства»), как «капитализацию» воспитания и образования детей родителями, что позволяло калькулировать различные «издержки» воспитания, рассчитывать его «эффективность» и т. п. Другие ученые пробовали схожим образом «оптимизировать» неинструментальное поведение в политике, в образовании и других сферах (например, такова популярная сегодня в американских университетах парадигма «рационального выбора» – rational choice).
Признавая определенный эффект таких аналогий, нельзя не видеть, что здесь имеет место навязывание экономических категорий неэкономическим по сути отношениям. То же самое приходится иногда говорить и о последствиях экспансии в область социальных отношений психоанализа, трактующего все проявления человеческих конфликтов как манифестации подавленной сексуальности, или – в марксистской парадигме – классовых отношений, или об эманации власти у М. Фуко и у последователей Франкфуртской школы.
Сомнения в применимости подобных методов в гуманитарных науках, высказываемые «консервативно настроенными» гуманитариями, абсолютно оправданы, поскольку собственно методологические проблемы (возможности интерпретации человеческого поведения) у сторонников «рационализации иррационального» представлены в качестве специфики самого материала, как особенности данного предметного поля исследования. Тем самым собственная ограниченность средств понимания у этих исследователей возводится в ранг онтологии или философии соответствующей проблемной области изучения. Другими словами, множество уже известных нам из разных источников – художественной литературы, преданий, исторических повествований, клинических описаний, собственного жизненного опыта – явлений культуры или фактов человеческого поведения остаются не проработанными в теоретическом плане, а именно: в качестве понятийных конструкций человеческих действий. А это значит, что сфера антропологического остается в лучшем случае поводом для виртуозного разбора индивидуальных состояний конкретного человека (в художественной литературе или эссеистике), описанием уникальных событий, примеров, не могущих быть обобщенными и доведенными до степени инструментализации приемов исследовательского анализа и объяснения. Признание «исключительности» таких достижений равносильно заключению, что им нельзя научиться, что подобная работа не может быть повторенной другими, приемы интерпретации быть использованы коллегами или учениками «мастера». Из-за того, что такого рода интерпретации не укладываются в требования языка описания и объяснения, принятые в данной дисциплине, вытесненными оказываются и любые неконвенциональные представления о человеке.
Из-за отсутствия подобных разработок необходимость в каком-то общем представлении о человеке, конечно, не исчезает. Какие-то антропологические представления все равно вводятся, но, как правило, именно они не контролируются и не осознаются. Чаще всего ими оказываются самые распространенные, рутинные, а потому и наименее отрефлексированные представления о человека. В этих случаях операциональные, методически выверенные специализированные представления о типовом или массовом человеке подменяются оценочными суждениями о людях, характерными для какой-то социальной группы или пониманием социального множества людей как совокупности или даже суммы отдельных, конкретных (а потому как бы «целостных» в личностном и психологическом плане) людей. Другими словами, происходит замена типологического представления о массовом человеке «экземплярным» представлением о нем как конкретном индивиде. В итоге, помимо опасности внесения скрытых оценок в интерпретируемый материал, превращения их в научные предрассудки, сохраняется непонимание того, что социальные типы «человека» неравным образом представлены в разных частях, в разных институтах или социальных слоях общества, что работают культурные механизмы селекции этих типов, а значит, действуют разные механизмы социальной и культурной репродукции.
Оборотной стороной психологизации становится легкая доступность антропологической тематики для мифологизации, натурализации исторических и социальных понятий, внесения в работу идеологических проекций интерпретатора. Опасения перед этим приводят к дискредитации антропологии и появлению стойких предубеждений эмпириков против работы со сложным смысловым материалом (ничего, кроме простого «причинного» или «целевого» объяснения поведения). А это, в свою очередь, приводит к тому, что все действительно серьезные вопросы коллективной жизни незаметно вытесняются из сферы науки как ненаучные, вкусовые и т. п. Нетрудно заметить, что цена – очень высока: из нашей гуманитарной сферы полностью исчезли все сколько-нибудь важные проблемы, которые могли быть связаны, например, с моралью: тематика социальной зависти, ненависти, коллективной низости, двоемыслия, предательства, цинизма, разложения, но точно так же – и солидарности, идеализма, веры, терпимости и пр.
[322]
То, что можно назвать «моральными проблемами», представляет собой самые сложные формы соединения императивов разных институтов, укладов жизни, групповых норм и ценностей и индивидуальных способностей рефлексивного их представления. Такие формы могут возникать только в очень дифференцированном обществе со сложной системой коммуникации и опосредования гетерогенных ожиданий и требований к индивиду. Если их нет, то возникает эффект ложного опознания, искусственной модернизации истории или навязывания реальности чужих моделей. Примитивность научного языка в этом плане – это примитивность и неразвитость самой социальной жизни, не подозревающей о том, что вообще-то возможны и иные состояния, нежели те, которые представляются для индивида (в том числе и исследователя) в качестве «нормальных», безальтернативных, «само собой разумеющихся».
