Проблема «советского человека»
Идеологема «нового» или «советского» человека возникла в 1920–1930-х годах как постромантическая версия субъекта исторических изменений. Ее источниками были визионерство футуристов начала ХХ века, философские спекуляции поднимающегося национализма в Европе, художественный авангард, а также сочинения марксистских публицистов об «утопии коммунистического будущего». Суть коммунистического проекта заключалась в том, что в обществе, свободном от эксплуатации, «ложного сознания», аморализма и корыстной расчетливости буржуазных отношений, человек предстанет в совершенно ином духовном и физическом облике – в виде близкого к идеалу героя, рационально строящего новый мир социальных отношений. От человека «старого мира» его будет отличать осознанная потребность в творческом труде, альтруизм, гуманистическая мораль, ориентация на коллективные ценности, научное (позитивистское) атеистическое мировоззрение. «Новый человек» мог появиться только в результате работы революционной партии после ее прихода к власти. Сама экстраординарность цели и условий строительства социализма предполагали и требовали людей совершенно особого, необычного склада. Этот человек должен быть одновременно и продуктом действия всех институтов коммунистической системы и материалом для их дальнейшего строительства и развития. Тотальному государству соответствовала принципиально новая система социализации и образования – координированная работа массовой школы и вузов, «народной» армии, пропаганды, массовых политических организаций (партии, комсомола, пионерских, женских, военно-спортивных, корпоративных и т. п.), организация «пролетарской» культуры, управляемой посредством «творческих союзов». В действительности же обычный человек должен был встраиваться в условия повседневной жизни, определяемой государственной экономикой с ее принуждением к труду, системой всеобщего контроля и доносительства, пронизывающих все сферы публичной и частной жизни.
«Советский человек» рассматривался и как нормативный образец (лозунг, плакатный и пропагандистский образ в кино, романах, в газетных очерках о передовиках производства), к которому люди должны стремиться, и как мера воплощения этого образца, представленного в сюжетах «перековки», коммунистического воспитания, становления «настоящего человека», борьбы с «пережитками капитализма», с «мещанством» и т. п. Этим понятие «советского человека» принципиально отличается от всех ранее известных в истории социально-антропологических типов личности, которые воспринимались как описания фактически существующих или существовавших ранее характеров, а не как модальные проекции будущего.
Такого рода идеологии и мифологемы характерны не только для СССР, но и для ранних этапов тоталитарных режимов (его аналоги можно найти у нацистов в Германии, в фашистской Италии и в других странах). Но если по отношению к нацизму или фашизму не приходится говорить о проблеме репродукции такого «человека» в силу относительной краткости существования этих режимов (12 и 20 лет), то по отношению к советскому тоталитаризму вполне оправданными оказываются вопросы, как, в какой степени социально-экономические, пропагандистские или репрессивные институты влияли на структуру личности, формировали ее, каким образом этот тип человека сохранялся и повторялся в последующих поколениях? Другими словами, в какой степени этот сложившийся тип личности обеспечивал функционирование и репродукцию институциональной системы позднего тоталитаризма?
Первые попытки свидетельствовать о реальности человека социалистического общества, его эмпирическом (а не идеологическом) существовании приходятся на конец 1950-х годов, когда СССР начал приоткрываться внешнему миру. В 1958 году выходит книга немецкого политолога, писателя и советника К. Аденауэра К. Менерта «Советский человек»
[324]. Почти одновременно с ним появляется «теоретический» труд под тем же названием работника отдела пропаганды ЦК КПСС Г. Смирнова
[325], за которым потянулись множество эпигонских разработок этой темы коллективами «научных коммунистов». После подавления «Пражской весны» и осознания того, что социализм в принципе не реформируем, последовали эмигрантские пародии самой идеи «советского человека», точнее – ее рутинизации (А. Синявского, А. Гениса и П. Вайля, А. Зиновьева).
Но серьезных попыток анализа, насколько глубоким было влияние советской системы на людей, не было. Историки-«ревизионисты», подвергшие критике концепцию тоталитарного общества-государства (как идеологического и социального монолита), оспаривали само существование особого типа человека при социализме, а потому и не затрагивали тематику социальной и культурной репродукции и ее механизмов. Мало кто из политологов или социологов в 1960–1980-х годах задумывался над тем, какие внутренние факторы могли бы приводить к распаду тоталитарных режимов, если не брать случаи военных поражений.
Напротив, Левада считал эти вопросы принципиально важными, поскольку ответы на них могли пролить свет на ресурсы устойчивости тоталитарных систем. Обсуждение подобных проблем шло на неформальном семинаре, который он вел в 1970–1980-е годы вплоть до краха СССР. Теоретический смысл исследовательской задачи состоял в том, чтобы понять, как связана институциональная система тоталитаризма и зависимый от нее тип личности
[326]. Требовалось описать тип человека, бывшего основой функционирования этой системы, ее опорным элементом. Проделав большую работу по анализу антропологических моделей в социальных науках (от «человека экономического» к «человеку играющему»), он отказался от обычной в социологии трактовки человека как полностью социализированного существа, то есть сведения действующего к набору интернализованных ролей и норм, адекватность исполнения которых признается обществом
[327].
