Черты «советского человека»
Исходная социальная «игра» строилась как принудительная идентификация человека с государством. Советский человек – это государственный человек. И не только потому, что государство являлось единственным работодателем, но и потому, что оно выступало как орган социальной защиты и обеспечения. Безальтернативность патерналистского (как бы «заботливого», попечительского) государства делает его монопольным держателем и интерпретатором всех коллективных ценностей, значений всего социального целого. В данной системе координат отдельный индивид не имеет собственной ценности или независимого от государства значения: социальную определенность он может получить только в качестве носителя функциональных характеристик системы – «винтика» государственной машины.
Величие тотального государства предполагает и требует полной самоотдачи индивида и признания своей ответственности перед ним, то есть подчиненности человека коллективному целому. Само это «величие» основано на таких легитимирующих идеологемах, как «первое в мире социалистическое государство», «свободное от эксплуатации», обеспечивающее «справедливое», то есть равное распределение всех благ, устремленное в будущее, являющее собой пример для других стран, самое большое по своей территории, обладающее самой мощной армией и т. п. Поскольку любые открытые сомнения в правильности такого понимания, в легитимности этой власти расцениваются как проявления в лучшем случае – идеологии отсталых категорий населения, в худшем – солидарности с враждебными «классами» (или государствами), то их носители подлежат изоляции, становясь объектом внимания карательных органов. Тем самым признается, что отношения внутри социума строятся в первую очередь на насилии (или его угрозе), лишающем отдельного индивида (все равно – лояльного подданного или критика) значений самодостаточности, автономности, ценности.
Возникает пара: полнота ценностных значений (сакрализация нуминозного) государства <—> минимизация значений индивида (обесценивание отдельного человека). В конечном счете люди и сами начинают определять себя в категориях бескачественной массы: как «простых», «открытых», «терпеливых» (пассивных, то есть не участвующих в политике), но обретающих максимум семантической полноты значений только по отношению к внешнему миру. «Мы» (как тотальное государство) становимся гражданами «великой державы», «империи», обладающей правом диктовать свою волю другим странам и народам. Сила (потенциал насилия, военного или полицейского) в этой системе координат выступает как единственный критерий символической значимости и маркер социального статуса (в мире или внутри страны). Оправдание такого порядка производится путем апелляции к героическому прошлому СССР или имперской России (к славе отечественного оружия, мифам русского милитаризма, колонизационным войнам, эпохам завоеваний и расширения территории российского государства в XVI–XIX веках, но также к моральному авторитету победителя в войне с нацистской Германией, наконец, к обладанию ядерным оружием).
Однако значимость коллективных символов и ценностей резко снижается (почти до нуля), когда дело касается другой стороны оппозиции: ценностей частного существования. Здесь соотношение ценности «своего» и «всеобщего» переворачивается, принимая форму оппозиции «мы – они», где «они» означают уже не символические образы своего или чужого «величия», а вполне конкретные представления о власти как административном произволе, алчности и эгоизме бюрократического начальства, то есть персонифицированных представителях государства, не выполняющего свои социальные обязательства (заботы о народе, социальной защиты, обеспечения повседневных нужд). В этом аспекте отдельный индивид, воспринимает себя беззащитным перед такой властью, а следовательно, считает себя свободным от обязанностей соответствовать нормам поведения «советского человека».
Идентификация с государством предполагает номинальное согласие на контроль над человеком, его частной жизнью, или, другими словами, «принадлежность государству» советского человека выражается как взаимозависимость социального инфантилизма (= ожиданий «отеческой заботы от начальства») и принятие произвола властей как должного и безальтернативного (необходимости «терпеть»). В то же время сознание неисполнения государством своих обещаний служит оправданием для уклонения от норм «социалистического общежития», то есть неявным отказом следовать предписаниям и требованиям начальства.
Следующий после требований идентификации с государством императив снижающей адаптации заключается в уравнительных установках: «пусть понемногу, но всем одинаково». Такое отношение распространялось на «всех» (то есть таких же людей, как сам индивид), кроме тех, кто занимает более высокое социальное положение в иерархии и кто, следовательно, причастен к авторитету государства, репрезентирующему коллективные ценности – безопасность, общий мир и благополучие. Поэтому такой эгалитаризм имеет очень специфический характер – это «иерархический эгалитаризм»
[334].
Массовая установка на понижение, примитивизацию запросов или вульгаризацию представлений о человеке (выбор и предпочтение во всех случаях более простых представлений) вытекает из самого признания насилия как сверхзначимого принципа социальной организации. Практики контроля, подавление разнообразия, ограничение субъективной автономии основываются на дискредитации любых форм авторитета, не связанного с государственным насилием. Отсюда осуждаются не только идеи «меритократии», «благородства», подражание высшим слоям, культивирующим особый тип достоинства, но и сама установка на элитарную культуру. Доминирующие латентные мотивы этого эгалитаризма – зависть, ресентимент, в свое время идеологически оправдываемый и раздуваемый большевиками, но сегодня чаще принимающий формы цинизма, диффузной агрессии, характерной для вынужденной коллективности (лагерного типа), о которой писал В. Шаламов. В любом случае результат этой политики достижения «социальной однородности» социализма – массовость без присущей западной культуре сложности и дифференциации
[335]. «Человек советский», как пишет Левада, вынужден и приучен следовать и принимать в расчет только очень упрощенные, даже примитивные образцы и стратегии существования, но принимать их в качестве безальтернативных.
Со своей стороны, иерархическое распределение прав (точнее – привилегий) в зависимости от места в системе господства блокирует и вытесняет представления об универсальности человеческой природы (идеи неотчуждаемых прав, свобод, достоинства). Результатом этого оказывается стирание и подавление социальных, культурных и групповых различий, которое закрепляется как негативное или даже агрессивное отношение к любым формам своеобразного, нового, необычного поведения. Институционально одномерность общества (массовость и единообразие советского человека)
[336] достигается практиками типового унифицированного образования (в средней и высшей школе), нацеленного на удовлетворение интересов бюрократического управления и плановой распределительной экономики
[337]. Такое состояние общества советская пропаганда подавала как одно из преимуществ социализма, как реальное выражение справедливости общественного порядка, а негативные последствия тотальной регламентации повседневной жизни и работы, подавления инициативы и активности частного человека, ведущие к общему «застою», рассматривались как недостатки воспитательной работы. Поэтому советский человек определяется через систему идентификации и ограничений, а не благодаря своей деятельности и ее результатам.
