Влияние этого образца человека не сводилось только к прямому синхронному воздействию на поведение людей. Оно было очень неоднозначным, поскольку сам образец представлял собой сочетание различных по происхождению смысловых элементов и комплексов, а его трансляция шла не только через официальные каналы и структуры социализации, но и через неформальные отношения (групповое принуждение, коллективное заложничество, конформистское единомыслие, общность фобий и предрассудков). Как пишет Левада, видимость отеческой заботы порождает видимость благодарного подчинения, показное участие в государственных делах (следование лозунгам патриотизма) оборачивается соучастием в преступлениях государства, принятие ценностей государства становится условием сохранения приватных ценностей, каждый в отдельности против каких-то действий власти (или равнодушен, апатичен), но механизм коллективного принуждения вынуждает «всех вместе» выражать бурное согласие с каким-то очередным лозунгом.
Социальные – экономические, моральные, ролевые – противоречия между требованиями соответствия «образцу» (давлению тотальной власти) и интересами повседневного выживания обычного человека порождали хронические напряжения, накапливающиеся в виде разрывов между обещаниями «светлого будущего», надеждами или иллюзиями людей и реальностью их жизни, окрашенной постоянной борьбой за выживание, за доступ к дефицитным ресурсам. Неизбежный в этих случаях ресентимент снимался «сознанием» своей исключительности или особости «нашего» (советского, русского) человека, его превосходством над другими народами (по меньшей мере – несопоставимости его с другими). Разведение модальных планов существования и установление ментальных барьеров или границ между ними («двоемыслие») обеспечивало психологическую защиту, смягчая остроту противоречивых мотивов поведения, но не решало проблемы реальной жизни. Сознание российской отсталости, бедности, несправедливости к концу советской власти только усиливалось, несмотря на заметное повышение уровня жизни в середине 1970-х годов (а может быть, именно из-за порожденных им завышенных ожиданий). Предлагаемое пропагандой объяснение этих проблем внешней угрозой, вероятностью мировой войны, соответственно, повышенными расходами на армию, было явно недостаточным после двух десятилетий декларативной «борьбы за мир» советского правительства. Поэтому советский массовый человек обладал специфическим соединением своего превосходства с ущемленностью (комплекс неполноценности)
[338]. Но как власть пытается манипулировать населением, так и население, в свою очередь, «управляет» властью, пользуясь его ресурсами, покупая его чиновников для своих нужд. Это симбиоз принуждения и адаптации к нему представляют собой стратегии выживания, минимизацию запросов и ценностных критериев, дополняемые завистью, с одной стороны, и пассивной мечтательностью и верой, что в будущем жизнь улучшится каким-то образом (то, что расценивалось как «оптимизм» советского человека). Их неполная, недостаточная значимость дополняется не только угрозой репрессий, но и коллективным принуждением, общим заложничеством («все в ответе за каждого»), причем заложничество распространяется на все сферы взаимоотношений – семейные, профессиональные, учебные и пр.
Поэтому особую роль в таком обществе приобретают способность проводить различные внутренние и внешние барьеры между разными сферами социальных действий, соответственно, устанавливать разные коды доверия и нормы ограничения агрессии против «своих». Табу на насилие в неформальной среде «своих» создает условия для чрезвычайно высокой степени эмоциональности и теплоты этих отношений, но вместе с тем – подозрительности в отношении к другим, отчужденности, различных форм дистанцирования или вытеснения всего непонятного или сложного, почти полного недоверия к формальным институтам, прежде всего – к суду как механизму справедливости, полиции как механизму обеспечения порядка и внутренней безопасности, армии, общественным организациям (партии, комсомолу) и т. п. Тем самым социальная система внутренне распадается на отдельные фрагменты, в которых протекает частная повседневная жизнь, где решаются проблемы, которым нет решения в формальных институтах – коррупция, теневая экономика, система блата и взаимной поддержки. Партикуляристскую фрагментацию социальной системы нельзя рассматривать как усложнение общественной структуры, поскольку такого рода явления не тождественны процессам структурно-функциональной дифференциации общества, они представляют собой состояние агрегации, то есть умножение простейших форм социальных отношений, не ведущее к эволюции самой структуры.
Так как основой ориентации в мире и понимания происходящего являются самые примитивные (самые общие и стертые, доступные всем) модели поведения (задаваемые «тотальными» институтами этого государства), то принципами интерпретации и оценки социальной, политической, экономической или исторической реальности могут выступать только недифференцированные в ролевом плане, а значит, персонифицируемые отношения. Неизбежные социальные различия закрепляются в виде статусных различий, общественная жизнь приобретает характер множества закрытых для непосвященных пространств действия, изолированных друг от друга, но внутри которых удерживается относительная гомогенность льгот и привилегий.
Сложность интерпретации полученных данных заключалась в необходимости разводить значения нормативного образца (представленного в лозунгах, плакатных или пропагандистских образах, идеологических установках партийной и комсомольской работы, тиражируемых в стереотипах литературы и кино, представленных в практиках социализации) и его влияния на массовое поведение в тоталитарном социуме. Было бы слишком большим упрощением полагать, что навязываемый пропагандой, поддержанный различными репрессивными структурами и институтами (школой, армией, СМИ) этот образец человека принимался «обществом» и усваивался в полном соответствии с интенциями власти. Принуждение к тому, что хотела бы видеть власть в своих подданных, наталкивалось на лукавое, показное и ставшее привычным подыгрывание ей. Нереалистичность лозунгов (или требований власти им соответствовать) осознавалась людьми, но только в качестве понимания неисполнимости обещаний и программ, заявленных государством. Однако сами лозунги, хотя бы отчасти, фиксировали и закрепляли надежды, ориентации, вытесняя из сознания представления о других принципах и основаниях организации общества
[339]. Композиция «советский человек» вбирала в себя как элементы массовой идентификации, так и механизмы коллективной интеграции, обеспечивающие солидарность с властью или по меньшей мере – оппортунистическую лояльность режиму, утверждение общих ценностей и набор массовых мнений о самих себе, дополняющих или пародирующих лозунговые образы
[340].
