Таким образом, появление и сохранение такой композиции черт («советский человек») подкреплены соответствующими механизмами социального контроля, а значит – набором различных санкций и гратификаций. Предназначение этой идеально-типической конструкция человека – быть инструментом не описания, а объяснения устойчивости системы. По мысли Левады, «советский человек» – это не специфический национальный тип («русского») человека, а обобщенная модель человека тоталитарного и посттоталитарного общества-государства, имеющая парадигмальное значение для целых эпох незападных вариантов модернизации и тоталитарных режимов (в фазе их распада). Эта модель должна находиться в ряду таких генерализованных типов, как «человек играющий», «человек экономический», «авторитарная личность», «человек традиционный» и др.
Описываемый нами «советский человек», как не раз подчеркивал Левада, это идеально-типическая конструкция посттоталитарного человека (человека на поздних фазах рецепции идеологемы «нового / советского человека» и ее реализации в общественной практике). Она фиксирует социальные последствия принятия обществом этого нормативно-ценностного образца коллективного поведения (паттерн) и эмпирические свидетельства его эрозии и распада. В этом плане особенности массового поведения, фиксируемые в ходе массовых опросов и описываемые Левадой и его сотрудниками в качестве характеристик «советского человека», не могут и не должны интерпретироваться как поведение отдельного или реального человека или некой особой «группы». «Советский человек» – синтетическая конструкция, предназначенная для интерпретации наборов различных социальных характеристик (стандартов идентичности, комплексов, стратегий действия: адаптации, консолидации, протеста, достижения, выражения страхов и т. п.), распределение которых в разных социальных группах или средах может (и должно) существенно различаться. И эти различия, собственно, и фиксируются с помощью данной модели взаимосвязи институциональных форм и антропологических характеристик. Сравнивая идеальный тип с данными опросов (мнениями людей), мы можем говорить о большем или меньшем соответствии поведения людей, относимых к разным социальным группам или социальным средам, нормативному образцу. Поэтому не обязательно, чтобы совокупность этих черт или свойств была присуща подавляющему большинству населения. Задача заключается в том, чтобы в ходе анализа образцов установить их функцию: играют ли они «символическую», «нормативную» (предписывающую») или «регулятивную», обозначающую или санкционирующую роль. Важно, чтобы хватало достаточных оснований для того, чтобы можно было говорить о наличии взаимосвязи между группой или институтом (то есть общими конструкциями коллективного поведения, идентифицируемыми в качестве «института» или «группы») и «человеческими свойствами», для того чтобы делать вывод об обусловленных ими социальных следствиях или зависимостях «человеческих представлений» от морфологической и функциональной структуры общества.
«Типичный» набор характеристик такого человека широко распространен, хотя и не принадлежит абсолютному большинству. В выраженном и концентрированном виде названная совокупность черт присуща 35–40 % всего населения, составляющим ядро этого типа, однако, в ослабленной или менее выраженной форме эти свойства человека проступают у 55–65 % россиян
[349]. Но чтобы сохранять свою нормативную значимость (быть образом апеллятивного «большинства», от имени которого осуществляется аргументация или убеждение, что «так и надо поступать», представление, что «все так думают», «все так ведут себя», «все так считают»), такой массив «среднего», «обычного» человека в обществе, придающего инерцию всему целому, оказывается вполне достаточным
[350].
Особая значимость и функция «советского человека» не означают, что в российском обществе отсутствуют другие социально-антропологические типы человека. Напротив, каждый социальный институт «отбирает» для себя необходимые для исполнения соответствующих функций характеристики людей или формирует свой акцентированный социальный тип человека. Но их функциональное значение для поддержания всего целого будет очень сильно различаться. Поэтому принципиально важным оказывается распределение этих характеристик в обществе – наличие их у групп, выступающих для других в качестве образцовых или принудительно навязывающих их другим в качестве моделей. Так, в открытых современных обществах на ранних стадиях их эволюции наиболее значимым образцом человека выступал предприниматель, буржуа – носитель индивидуальной рациональности и здравого смысла, позднее становящийся представителем «среднего класса». В развивающихся странах таким стандартом мог быть военный или харизматический национальный лидер, в других – моральный авторитет и т. п. Набор таких черт выступает как нормативная доминанта человеческих типов; с ним (набором образцов – социальных и культурных паттернов) должны считать другие акторы, даже если их взгляды доминируют или задают тон в общественном мнении.
В современной России ни «предприниматель», ни «военный», ни «священник», ни «ученый», филантроп или политик не представляются в качестве привлекательной у молодежи модели выстраиваемой жизненной карьеры; скорее на роль подобного образца в последние годы выдвигается модель «чиновника» – беспринципного и коррумпированного функционера, оппортуниста и патриота.
«Человек советский» в условиях распада советских институтов
Левада связывал крах советской системы, растянувшийся на несколько лет (1988–1993), с невозможностью воспроизводства этого типа «человека». Он полагал, что в чистом виде можно говорить лишь об одном советском поколении – том, которое родилось между 1920-ми и 1930-ми годами, было воспитано уже сформированными советскими институтами, жило в этих условиях, и чей постепенный уход из жизни может служить объяснением развала соответствующей институциональной системы
[351].
Для таких утверждений в конце 1980-x – начале 1990-х годов имелось достаточно оснований, подкрепляемых материалом эмпирических исследований. Однако в 2000-х годах, вместе с начавшейся сменой «поколения перестройки», резко усилились консервативные и ностальгические настроения, задавшие рамки рекомпозиции авторитарного режима, и стало очевидным, что воспроизводство советской системы продолжается, по меньшей мере частично, что многими было воспринято в качестве явлений реставрации. В одной из своих последних статьей Левада пересмотрел свое понимание «одного поколения советского человека», а это, соответственно, вновь поставило вопрос об устойчивости такого антропологического типа
[352].
