Представленная в более или менее значительных масштабах аномия, вызванная неадекватным поведением, обычно сменяется апатией. Социальная пассивность – это реакция на кажущееся состояние безальтернативности жизненных стратегий и усиление разного рода компенсаторных механизмов и авторитарно-традиционалистских комплексов (от милитаризма и ксенофобии до ностальгии по утраченной великой державе). Успехи в учебе не являются ни индикатором статуса семьи, ни индивидуального достоинства. Падение интереса к образованию, равнодушие к собственному будущему, в том числе примирение с плохим и усредненным обучением, есть показатель слабости ценностного поля, мотивирующего индивида стремиться к успеху и достижениям, быть лучшим и показать себя в этом качестве.
Реанимация человека советского типа
«Успех» путинской реставрации (или имитации) советского тоталитаризма (в соединении с имитацией имперской или даже царской стилистики) объясняется не только эффективностью пропаганды, усилением распределительной роли государства (ставшей возможной благодаря высоким ценам на нефть и газ). Отказ от государственной планово-распределительной организации экономики и жесткой партийно-хозяйственной организации общества и переход к частично рыночной экономике и псевдоплюралистической электоральной «управляемой демократии» сделали режим более гибким и адаптивным к вызовам нового времени. Однако сохранение авторитарных структур господства закрыло перспективы демократизации и перехода к правовому государству. Реанимированные архаические мифы и идеологические представления, появившиеся еще в начальный период русского национализма (идея органического единства тысячелетней России, имперская геополитика, православная Русь как осажденная крепость, панславизм и антизападничество и др.), стали новой основой легитимации власти. Усиливающийся контроль над гражданским обществом, ликвидация политической конкуренции, свободы СМИ, зависимость судебной системы, юстиции и полиции от власти диктатора
[392] оборачиваются кастрацией интеллектуальных элит или их вульгарным подкупом, «взятием на содержание». Речь не только о цензуре или смене собственников СМИ, монополизации пропаганды, но и о подчинении образовательного процесса целям патриотического воспитания, ликвидации автономии науки и искусства. Проституирование «интеллектуалов», готовых обслуживать и оправдывать власть, лишает массы населения каких-либо средств защиты против демагогии, с одной стороны, а с другой – ведет к моральному падению и деградации общества в целом. Влияние силовых структур – генштаба, спецслужб (ФСБ = КГБ) на руководство страны, умелое использование морального капитала церкви отражается в общей традиционализации общественной жизни, в возвращении символов и стереотипов, интерпретаций, характерных для советского времени или еще более ранних эпох. Апелляция к прошлому (в том числе ресталинизация
[393]) оказывается чрезвычайно убедительной для массового сознания, поскольку содержательно все эти риторические образцы (трактовки истории, социального порядка, реальности международных отношений и т. п.) хорошо знакомы, а потому понятны. Новые интерпретации оказываются публике недоступными, поскольку доступ к информационному пространству закрыт для работ серьезных историков.
Каждый из перечисленных признаков или характеристик «советского человека» (идентификация с государством, иерархический эгалитаризм, имперский синдром, ограниченность горизонта, ксенофобия и др.) представляет собой свернутое или конденсированное выражение истории, стереотипов предшествующих стадий модернизации, более ранних институционализированных практик и идеологических трансформаций (идущих, по крайней мере, с 20-х годов ХХ века). Такая, например, очень сложная по составу и функциям характеристика, как «исключительность», «особость», принципиальное отличие «нашего человека» (советского, русского) от всех других, его неповторимость, могла получать на протяжении десятилетий самое разное содержательное наполнение: от утопии «нового человека», строителя нового, небывалого мира, соответственно, его превосходства в моральном, психологическом, героическом или творческом плане над всеми другими или уж совсем вырожденное и остаточное представление об уникальности «православной цивилизации русских», быстро расползавшееся в 90-х годах прошлого века, после краха СССР – до уничижительного «мы – хуже всех», «мы – нация рабов», «пример того, как не надо жить». Но как бы не ставился акцент в значениях этой амбивалентной составляющей – уверенность в своей избранности или гордость за героическое прошлое, ракетно-ядерное превосходство, компенсаторное утверждение своей исключительности, защитный изоляционизм или унизительное сознание отсталости страны и ее нецивилизованности – важно, что эта характеристика выполняет роль границы «своего» и «чужого», не допуская сравнения с другими, а соответственно, переноса на себя, применения к себе значений других обществ или культур, другого определения человека, его достоинств и прав.
Вне зависимости от того, как в тот или иной момент трактуется или понимается смысл собственной «исключительности», какими значениями она наполняется, функциональная роль этого компонента сознания советского человека заключается в подавлении возможностей универсализации человека, его ценностных значений, недопустимости применения к российскому обществу таких же мерок, какие существуют на Западе. Защитным барьером будет всегда выступать идея своего «особенного пути», несовместимости «нашей» жизни с тем, как живут в «нормальных странах», «генетическая» несовместимость «совка», «русского человека» с «западным»
[394].
Подобный режим двоемыслия (мозаичность сознания, партикуляризм, способность соединять кажущиеся несовместимыми нормы и представления) создает и воспроизводит человека достаточно эластичного, чтобы выносить внешнее давление и контроль, но вместе с тем – неспособного к коллективной солидарности или систематической рационализации собственного действия, готового приспособиться к любым переменам в своем положении ценой снижения запросов и качества жизни (выбор «понижающих стратегий жизни»)
[395].
