С другой стороны, видимая популярность массовых опросов в России, идентифицируемых общественностью и властями с «социологией» (ставшей, за редким исключением, к тому же частью политтехнологической работы или пропаганды действующего режима), не может не вызывать сопротивления у некоторых представителей академической или университетской фракции этой дисциплины, особенно у тех, кто как-то прикоснулся к миру сложных идей. Не раз высказывая недовольство сложившимся положением дел в социальных науках, они давали самые низкие оценки опросной социологии. Спору нет, сведение всей социологии к перечислению цифр, заменяющих понимание реальности, вещь довольно скучная, а иногда и противная. Уровень интерпретаций, обычный для массовых социологических исследований (представленных, например, в «Социологическом журнале» или «СоцИсе») мало кого может удовлетворить, кроме самих социологов – их авторов. Российская социология едва-едва поднимается над общим уровнем массовых предрассудков и коллективных банальностей. Нет ничего удивительного в том, что те, кто хотел бы заслужить авторитет, стремятся предложить публике свое более глубокое и тонкое понимание реальности, свои определения (конструкции) происходящего. Дело за малым – за самими интерпретациями.
Но тут, как мне кажется, есть одна маленькая загвоздка: ту среду, которую хотели бы репрезентировать организаторы конференции, отталкивает не столько характер общего потока исследований, сколько специфическая ценностная нагрузка, «ангажированность» исследований, которые велись и ведутся в таких научных организациях, как «Левада-Центр»
[405]. «Манифестанты», если они действительно представляют определенное явление в отечественных социальных науках, хотели бы заниматься чистой, «деидеологизированной» наукой, высокой теорией, свободной от любой политической или социальной предвзятости, как от советского прошлого, так и от условного «либерализма», который (опять-таки, как мне кажется – вполне вероятно, что я ошибаюсь) они отождествляют с оппозицией нынешнему режиму. К такой ангажированности социологической деятельности они относятся явно негативно, как можно судить по ряду выступлений на этой конференции. Их оппортунизм и интеллектуальная стерильность прячется за эпигонским академизмом
[406]. Их раздражение вызывает именно определенность общественной позиции «Левада-Центра», за которой усматривается моральная определенность, принимающая форму интереса к большим социальным проблемам, включая и прошлое родного отечества, а значит – и чувство личной ответственности за свою работу как профессионала. Эта «инаковость» профессионального отношения и ранее воспринималась советской научной средой и сегодня воспринимается как отстраненная дистанция по отношению ко всем «прочим», как высокомерие, которое некоторые приписывали Ю. А. Леваде. И это именно то, что хотели бы забыть как постмодернисты, так и обслуживающий начальство народец. И тем, и другим от этого хотелось бы быть «теоретически чистыми».
Более четко это выразил В. Вахштайн на симпозиуме 2009 года
[407]. Впрочем, пытаясь подкрепить такую позицию ссылками на принцип «свободы от ценностей» Макса Вебера (цитировалась, конечно, его лекция «Наука как профессия и призвание»), он совершил типовую ошибку, а именно: принцип «свободы от ценностей» он понимает самым плоским образом – как позицию «ценностной нейтральности» ученого, то есть как воздержание от оценок, что якобы гарантирует объективность познания. Это распространенное, особенно благодаря американским учебникам, заблуждение. Ничего более расходящегося с веберовским пониманием, чем такая схема, нет. Как и большинство нынешних социологов, знакомых с классическими идеями в пересказе, из третьих рук, Вахштайн не знает основных работ Вебера, в которых тот излагает свои представления о регулятивной и конститутивной роли ценностей в социальных науках. Я имею в виду прежде всего большие статьи «Объективность социально-научного и социально-политического познания» (1904) и «Смысл “свободы от ценностей” социологических и экономических наук (1918), входившие в составленный после его смерти том методологических сочинений
[408]. Вебер проводил различие между «оценками» или практическими оценочными суждениями (Werturteilen, praktischen Bewertungen) и теоретической процедурой «отнесения к ценности» (Wertbeziehung), значение которой он осознал благодаря работам Г. Риккерта. Последняя, по мысли Вебера, является важнейшей конститутивной процедурой в отборе материала, различении значимого и незначимого. Ценностные идеи не только указывают выделяемые содержательные обстоятельства, подлежащие анализу, но и задают направление поиска каузального или иного, например функционального, объяснения. Они суть выражение познавательного интереса ученого, без которого не происходит концептуального синтеза – основы образования теоретических понятий. «Трансцендентальной предпосылкой всякой науки о культуре является не то, что мы определенную, или вообще какую-либо “культуру” находим ценной, а то, что мы – культурные люди, одарены способностью и волей сознательно занимать позицию по отношению к миру и наделять его смыслом»
[409]. «Gesinnungslosigkeit und wissenschaftliche “Objektivität” haben keinerlei innere Verwandschaft» («“Отсутствие убеждений” и научная “объективность” не имеют между собой ничего общего»
[410]. Кроме того, отмечу для читателя: «Наука как профессия» не является изложением методологических принципов понимающей социологии Вебера, это публичная лекция и ее смысл совершенно другой – помочь учащемуся осознать этический характер своего профессионального выбора. Чтобы не быть заподозренным в произвольности своей трактовки, расходящейся с обычными в академической среде стереотипами и предрассудками ученых профессоров, отошлю читателя к недавно вышедшей очень полной (более 1000 стр.!) интеллектуальной биографии Вебера «Страдания мышления», написанной Йоахимом Радкау. «Бесконечно часто цитируемый доклад от 7 ноября 1917 года “Наука как призвание и как профессия” лишь в очень ограниченной мере воспроизводит характер его собственных занятий наукой. Сам он был полной противоположностью тому зашоренному специалисту, которого он там изобразил в качестве специалиста современного типа. Пользуясь лишь горсточкой цитат из названного сочинения, нельзя постичь своеобразие и характер его работы»
[411]. К занятиям чистой теорией (или в его языке – «методологией») Вебер относился резко отрицательно, называя их «методологической чумой»
[412].
